— Петр Алексеевич, Государь! Разъезд, отправленный на французскую дорогу, не вернулся.

— А наблюдатель? — спросил я.

— Молчит.

Я рванул к выходу, Петр и остальные — следом. На броню головного «Бурлака» мы буквально взлетели. Выхватив из рук денщика бинокль, я навел его на дорогу.

Внизу, из-за поворота горной дороги, ведущей из Франции, вытекала бесконечная колонна. Она разливалась по долине, и казалось, этой стальной змее не будет конца. Ровные ряды и блеск тысяч штыков не оставляли сомнений: это не толпа наемников и не летучий отряд. Перед нами шла регулярная, прекрасно обученная армия. А я только говорил, что у французов своих проблем хватает. Видать, все порешали уже. Но и на французов войска не очень похожи.

— Не французы, вроде, — проговорил я, вглядываясь в детали. Я не знал этой формы: синие мундиры простого покроя, белые гетры, треугольные шляпы.

— И не австрийцы, — подтвердил Ушаков, не опуская подзорной трубы. — У тех мундиры белые.

— Баварцы? — пробормотал Орлов. — Кто еще тут в синее рядится?

— Их много, — глухо отозвался я. — Очень много.

Из-за перевала выходили все новые и новые батальоны, заполняя долину. Тысяч десять, не меньше. Целый корпус.

В лагере объявили тревогу!

Барабан загремел по лагерю. Преображенцы, чертыхаясь, занимали позиции на наскоро возведенном бруствере. Мой «Бурлак» и соседний, начали ощетиниваться стволами «Шквалов».

Не отрываясь от бинокля, я лихорадочно пытался разгадать загадку. Кто? Кто мог привести сюда, в эту альпийскую дыру, целый корпус? Новый участник Крестового похода?

Колонна шла открыто, без всякой скрытности. Впереди, рядом с офицерами на лошадях, раздувалось на ветру полковое знамя. Ветер, словно издеваясь, трепал тяжелое полотнище, не давая рассмотреть герб.

И тут порыв стих. Знамя на миг замерло и развернулось во всю свою ширь.

В голове пронесся вихрь вариантов: австрийский орел, французские лилии, баварские ромбы — все, что угодно.

Мозг отказывался обрабатывать картинку. Этого не могло быть. Здесь. Сейчас.

— Кто это? — спросил Петр, заметив перемену в моем лице.

Я молчал. Петр выхватил у меня бинокль. Долго, молча смотрел, а потом издал странный, булькающий звук — то ли рычание, то ли сдавленный смех.

— К орудиям! — заорал Орлов.

— Отставить! — рявкнул я. — Не стрелять! Ждать!

Снова прильнув к окулярам, я увидел то, что пропустил в первом шоке. Они не выстраивались в боевой порядок. Они просто шли. А впереди колонны, рядом со знаменосцем, ехал офицер под белым флагом. Парламентер.

Кто они, друзья или враги? Я посмотрел на Петра. Он тоже думал, его лицо было непроницаемо, но в глазах плясали злые огоньки. Он тоже просчитывал варианты.

Парламентер был уже в сотне шагов — молодой светловолосый капитан с обветренным, покрытым шрамами лицом. Он ехал один.

— Подпустить, — наконец решил Петр. — Одного. Ушаков, твои люди — наготове. Малейшее движение — стрелять.

Мы ждали. Неизвестность скручивала нутро.

Глава 18

У самого нашего оцепления остановился всадник — слишком молодой для той уверенности, с которой он держался в седле, не обращая внимания на направленные в его сторону стволы. Барон Монтескьё, как потом выяснилось.

— Его Императорское Величество готов выслушать предложение вашего господина, — процедил Остерман, исполнявший роль нашего церемониймейстера.

Спешившись, барон двигался точно и без суеты. Поправив белоснежное жабо, он окинул взглядом наши ощетинившиеся сталью машины.

— Мой господин не присылает предложений, господин советник, — его русский был безупречен, с едва заметным, твердым акцентом, придававшим словам вес. — Он сам желает засвидетельствовать свое почтение.

Недоумение на лице Остермана отражало и мое замешательство, но лишь на миг. Потому что следом Монтескьё начал чеканить слова:

— Его Королевское Высочество Филипп II, герцог Орлеанский, Первый Принц Крови, регент Франции, желает лично встретиться с Его Императорским Величеством Петром Алексеевичем для обсуждения вопросов, имеющих первостепенную важность для судеб обеих наших держав.

Регент Франции. Титул самопровозглашенный, но звучащий как декларация. В нашу мышеловку шагал второй хищник, претендующий на этот лес. Мозги мгновенно просчитали риски: кажется, нас втягивают во внутреннюю французскую грызню.

С брони своего «Бурлака», откуда он хмуро наблюдал за сценой, Петр издал странный, утробный звук — то ли рык, то ли сдавленный смех. Он оценил наглость. И, кажется, она пришлась ему по вкусу.

Лагерь взорвался суетой. Из своего фургона выскочил Меншиков, на ходу выкрикивая распоряжения денщикам:

— Шатры бархатные развернуть! Ковры персидские постелить! Поварам — лебедей подавать! Да что ж вы стоите, истуканы⁈ Самого регента Франции встречаем!

Данилыч неисправим.

Спрыгнув с машины одним движением, Петр, казалось, заполнил собой все пространство. Суета мгновенно улеглась.

— Не до жиру, Данилыч, — Меншиков уставился на императора. — Готовиться к бою, а не к балу.

Он повернулся ко мне.

— Генерал. Устрой им встречу. Достойную.

Внутренне я усмехнулся. Для Данилыча «достоинство» означало ковры и фарфор; для Петра — грохот и сталь. И в этот раз наши с государем взгляды совпали до последней заклепки. Повернувшись к Нартову, я уже знал: он поймет меня с полуслова.

Следующие два часа наш лагерь преображался. Подчиняясь командам Нартова и моим расчетам, «Бурлаки» ожили. Скрежеща металлом и выпуская клубы пара, они медленно расползались по полю, выстраиваясь в широкий, грозный полукруг. Стальные бока сходились почти вплотную, образуя импровизированную крепостную стену, увенчанную зубцами из броневых листов. Из прорезанных в броне бойниц, как иглы дикобраза, торчали короткие стволы «Шквалов». Наш единственный и неоспоримый аргумент.

В центре этого стального полумесяца, на вытоптанной траве, мои гвардейцы разбили один-единственный шатер. Простой, походный, из грубого полотна. Островок демонстративной уязвимости посреди брони. Место для переговоров. Или для ловушки. Пусть гадают.

К полудню все было готово. Поднявшись на головную машину, я оглядел дело своих рук. Получилось именно то, что нужно: лаконично, функционально и предельно ясно. Мы не просители. Мы — сила, с которой придется считаться.

На горизонте вместо облака пыли от золоченых карет показался клин элитной кавалерии — ровный строй всадников. Никакой мишуры, никакой свиты. Только сталь и дисциплина. Это не версальские попугаи, эти воевать умеют. Интересно, сколько им платит герцог и из какой казны?

Впереди, в сопровождении молодого Монтескьё, ехали двое. Первый — человек лет сорока, в простом офицерском мундире. Под глазами герцога Орлеанского залегли тени бессонных ночей, однако взгляд оставался цепким и оценивающим.

Рядом с ним, чуть позади, держался человек, чье присутствие здесь меняло многое. Маркиз де Торси. Мозг старого режима, правая рука покойного Короля-Солнца. А вот это уже серьезно.