— Вот. Твоя пуля. Прошла сквозь зверя, как игла сквозь сукно. Пробила все, что можно, и улетела дальше. Она создана пробивать кирасы. И она это сделала. Только зверь об этом не знал. У него не было времени умереть.

Затем я указал на бесформенный кусок свинца, больше похожий на мятую монету.

— А это — моя. Она не пробила. Она ударила. Вся ее сила осталась в цели, превратив кости черепа в кашу. Это не игла. Кувалда.

Петр смотрел на два уродливых куска металла, и до него, кажется, начало доходить.

— Ты хочешь сказать… — начал он.

— Я хочу сказать, Государь, что ты пытался заколоть быка шилом, — перебил я. — Это возможно, но долго. А иногда времени нет. Против закованного в броню врага нужен скальпель. Против грубой, живой силы — молот. Ты взял не тот инструмент.

Орлов крякнул.

— То-то и оно, Петр Алексеевич, — пробасил он. — Старики-то наши не зря на медведя с рогатиной ходили, а не со шпагой. Каждому зверю — своя снасть.

Я отошел к грифельной доске. Скрип мела резанул по нервам, когда на доске появился профиль пули с крестообразным надрезом на кончике.

— Значит, у нас будет два инструмента в одном. Вот решение: пуля, которая умеет превращаться из иглы в кувалду. При попадании в мягкую ткань она раскроется, как цветок.

Я повернулся к Нартову и Дюпре, который вошел следом и с профессиональным интересом следил за спором.

— Задача. К Гааге я хочу видеть прототип. Два типа патронов в каждой кассете: бронебойный и экспансивный. Солдат должен выбирать, чем бить — шилом или молотом. Назовем его… «Цветок смерти».

Петр медленно подошел к столу, взял в свою огромную ладонь расплющенный кусок свинца и долго его разглядывал.

— Игла… и кувалда, — глухо произнес он. — Добро. Делай свой «цветок». Впредь в моих руках должны быть оба.

Праздничный ужин в замке курфюста превратился в фарс: немцы с натянутыми улыбками обсуждали размеры убитого зверя, русские угрюмо молчали.

Поздно ночью, когда замок наконец угомонился, я сидел у себя в покоях над чертежами «Цветка смерти». Дверь отворилась без стука. Вошел Петр. Не царь в парадном мундире, а просто огромный, уставший человек в расстегнутом камзоле. В руке он держал два предмета, которые легли на мой стол с глухим стуком: тонкую, почти неповрежденную пулю от «Шквала» и мой расплющенный кусок свинца.

— Игла и кувалда, — хрипло сказал он, глядя не на меня, а на два куска металла. — Все время об этом думаю. Мы приехали сюда, чтобы аккуратно вырезать себе место в их Европе. А они нас встречают с медвежьей рогатиной.

Он тяжело опустился в кресло.

— Они видят в нас дикую силу. И боятся ее. А я… я пытаюсь им доказать, что мы такие же, как они. В париках, с менуэтами… Умные, хитрые. Играю по их правилам. И чуть не оказываюсь на клыках у свиньи. Может, хватит играть?

Его монолог прервал тихий стук. В комнату скользнула Анна Морозова. Она выглядела так, будто не спала двое суток.

— Государь, генерал, — ее голос был тих, но четок. — Пришли вести. Срочные.

Она разложила на столе карту Рейнской области и несколько исписанных убористым почерком листов.

— Архиепископ Иосиф Клеменс заигрался. Ввел новые пошлины на речные перевозки. Купеческие гильдии на грани бунта. Мои люди говорят, они ищут… внешнюю силу, которая могла бы напомнить его преподобию, что власть не вечна.

Петр поднял голову.

— Они готовы платить? — спросил он в лоб.

— Они готовы заплатить очень много, — подтвердила Анна. — За демонстрацию. За то, чтобы кто-то пришел и стукнул кулаком по столу так, чтобы у архиепископа посыпались зубы. Они намекают, что русский царь, идущий защищать «угнетенных единоверцев»…

— Православных в Кёльне нет, — хмыкнул я.

— … это их не волнует, — закончила Анна. — Им нужен повод.

Петр молчал с минуту, глядя на карту. Его огромный палец медленно полз от Ганновера на юг, к Кёльну. Затем он поднял со стола мой расплющенный кусок свинца и сжал его в кулаке.

— Вот оно, значит, как… — пророкотал он. — Мы ищем, где бы применить нашу иглу, а им нужна кувалда.

Я увидел, как в его голове складывается блестящий в своей наглости план.

— Классический сценарий, — подал голос я. — Внутренний конфликт, в котором третья сила, пришедшая «помочь», снимает все сливки. Мы перестаем быть просителями в Ганновере и становимся арбитрами в Кёльне. Это меняет всю нашу позицию в германских землях. Правда не ясно как на это отреагируют короли.

— Именно! — рявкнул Петр, вскакивая на ноги. Он снова стал самим собой — энергичным, решительным, готовым ломать мир через колено. — Хватит стучаться в двери, где нас не ждут! Пора вышибать их ногой там, куда нас зовут! Курфюст Георг думает, что избавился от нас? Завтра утром он узнает, что медведь не ушел в свою берлогу, а перешел в соседний малинник.

Он с размаху хлопнул ладонью по карте.

— Анна, передай своим людям: помощь идет. Генерал, готовь приказ. Завтра на рассвете мы поворачиваем на Кёльн. Пусть готовят кошельки. Или гробы.

Новость о нашем внезапном повороте на Кёльн упала на ганноверский двор, как ушат ледяной воды. На прощальной аудиенции, когда курфюст Георг уже практически выдавил из себя облегченную улыбку, Петр вдруг нахмурился. Изобразив на лице вселенскую скорбь, он заговорил о «тревожных вестях» из Кёльна, о «союзническом долге» и необходимости «лично засвидетельствовать почтение» архиепископу Иосифу Клеменсу. Слушая эту тираду, курфюст медленно вытягивался в лице. Возразить против столь благородного порыва он не мог, однако в его рыбьих глазах плескался тихий ужас. Медведь, которого он так ловко выпроводил за калитку, не уходил в лес, а разворачивался и шел топтать огород его соседа. Мы переставали быть его личной головной болью, превращаясь в проблему всей германской земли.

Наш отъезд обставили с лихорадочной поспешностью. Провожали с таким натужным радушием, что сводило зубы. Вся эта сцена напоминала перевод опасного рецидивиста под конвоем в другую тюрьму.

— Ловко ты его, Государь, — хмыкнул я, когда мы уже катились по дороге на юг, и пышные шпили Ганновера растворились в утренней дымке. — С «союзническим долгом»-то. Он, поди, всю ночь не спал, решая, кого предупреждать первым — Вену или Париж.

Стоя рядом на броне