Стихов не писал, кроме шуточных, на случай. Но лет в пятнадцать пытался перекладывать Заратустру на русский стихами – без особого успеха. Строфы, казавшиеся удачными, записывал в дневник:

В чем мое счастье?

оно – бедность и грязь, и жалкое довольство собой.

В чем мой разум?

он – бедность и грязь, и жалкое довольство собой.

В чем моя добродетель?

все это бедность и грязь, и жалкое довольство собой.

В чем моя жалость? жалость – крест,

на котором распяты все, кто любит людей.

Очень многозначительно, в пятнадцать лет ровно то, что нужно…

«А вот это интересная мысль, – подумал взрослый Андрей, перелистнув несколько страниц дневника. – Тут мне уже почти девятнадцать».

«6 мая 1958. Нельзя “уничтожить буржуазию” или “истребить низшую расу”: можно лишь убить людей, относящихся к этому социальному слою или к этой расе. Убивать придется каждого в отдельности, а каждая смерть есть гибель уникального мира личности, трагедия и боль, горе и кровь. Герцен писал, что торжество мещанства есть венец западной цивилизации и одновременно ее гибель. Это, возможно, и правда, но все зависит от дальнейшего хода мысли, от выводов. Если мы просто констатируем: западная цивилизация именно так устроена – тогда все в порядке. Но если мы на основе этого вывода начинаем “бороться с мещанством”, то должны помнить, что мы боремся не с абстрактной категорией, а с живыми людьми, которых мы насильно вынуждаем вести жизнь, которая им не нравится. Ну, нравится им статичная, скучная, стабильная жизнь! А мы ради каких-то светлых будущих идеалов лишаем их этой жизни и заставляем куда-то стремиться, что-то менять, что-то читать, о чем-то сложном думать…»

Или вот еще запись – тоже 1958 года:

«Играть по правилам или устанавливать собственные правила? Удивительно: национал-социалисты, изображающие сверхлюдей, оказываются в результате несвободны: они вынуждены играть по правилам. Успешная карьера для них – это забраться как можно выше по уже существующей лестнице; стать самым главным начальником уже существующей структуры; добиться министерского поста в уже существующем министерстве. Свободное, либеральное общество – в идеале – предоставляет каждому возможность придумать свою иерархию, собственную структуру и занять там высшую позицию. Это, конечно, палка о двух концах: свободное общество очень не любит тех своих членов, кто играет по общим, то есть существующим правилам – госчиновников, представителей разных правительственных агентств и корпораций. А тем, кто играет в нем по собственным правилам, приходится нелегко, потому что никакой поддержки общество им не оказывает, а лишь предоставляет возможность. С другой стороны, в иерархическом, жестком, национал-социалистическом обществе очень не любят тех, кто пытается играть не по общим правилам, придумывать свою иерархию, создавать свои табели о рангах, и человек, который на этот путь вступает, становится чуть ли не врагом нации. Зато его очень любят и уважают друзья и знакомые. Что тоже в каком-то смысле опасно для таланта – может быть, даже опаснее, чем…» – тут запись обрывалась, и Андрей в очередной раз поразился: каким все-таки максималистом он был в юности.

Одна из последних записей – юность кончилась, вместе с нею кончился и дневник, а мысль уже почти взрослая:

«13 марта 1960. Дело в том, что из двух вариантов тоталитаризма мы только про один – национал-социалистический – знаем на опыте все его фазы, кроме последней, – как он рождался, утверждался, набирал силу, расцветал, торжествовал, потом начинал стареть, дряхлеть, терять хватку… Про второй – коммунистический – мы знаем только его начало и расцвет, а дальше его развитие было прервано войной и поражением в этой войне. Стадия торжества коммунистического тоталитарного государства, стадия всех победившего и никого не боящегося большевизма нам не известна, а тем более стадия старого, дряхлого большевизма. Именно отсюда у сегодняшней молодежи романтические представления о большевизме. Им кажется, что все эти дряхлые национал-социалистические вожди, эти их дачи и привилегии, льготы и загранпоездки для своих, эта партократия и партийная мафия, бедность населения и наглое процветание верхушки – все это признаки только национал-социализма, а коммунизм был бы совсем другим. Однако я совершенно уверен, что, доживи большевизм до старости, он очень мало отличался бы от того национал-социализма, начало конца которого мы все сегодня наблюдаем».

«Интересно, – подумал Андрей, – шестидесятый год, двадцать лет назад написано, а ведь не устарело, только “начало конца” буквально на глазах превращается в закат…»

Глава 17

Да, 1960 год. Весной 1959-го Андрей закончил бакалавриат, а в сентябре 1960-го пришел на занятия уже магистрантом. Отпустил для солидности бородку (носил года два, потом сбрил навсегда), мучительно выбирал тему диссертации. В том же году познакомился с Верой-маленькой.

Поначалу она, собственно, была просто Вера – представилась, протянув узкую ладонь, оказавшись рядом с ним на первом заседании «Дрекслеровского кружка» – были такие в конце пятидесятых, очень модные, вся студенческая молодежь ходила изучать классиков национал-социализма. Познакомились, особого внимания Андрей на нее не обратил, да и Вера на него, кажется, тоже. Так и шло, пока однажды девушка не попросила Андрея – он шел в библиотеку – сдать заодно и ее книги. И дала свой читательский билет. Идя через двор, Андрей глянул на крохотную фотографию в билете и обомлел – на него смотрела какая-то другая Вера, как будто фотография проявила в ней что-то – то ли прошлое, то ли будущее. Слова для описания просились какие-то тургеневские: нежный овал, чистый взгляд, высокий лоб… Как-то не по-современному уложенные волосы, глаза… Объяснить этого Андрей не умел, но и оторваться от фотографии не мог, только повторял про себя неизвестно откуда всплывшую фразу: «Вот выдумал Господь игрушку – женские глаза…» Так и стоял посереди двора со стопкой книг под мышкой, глядя на Верин читательский билет, пока проходивший мимо приятель не вывел его из транса:

– На что это ты уставился?

– На свою жену, – буркнул Андрей и двинулся дальше, отстраняя рукой расспросы и не отводя взгляда от фотографии.

Пришли белые ночи, Андрей с Верой много гуляли, любуясь волшебным рассеянным светом, желтым Адмиралтейством за рекой, рассказывая наперебой друг другу свои недолгие жизни, наперебой же объясняясь в любви к городу и через город – друг к другу, держась за руки, прижимаясь друг к другу и шалея от прикосновений.

Верой-маленькой Вера стала с легкой руки няни Зои. По-русски Зоя так толком и не выучилась говорить, хотя в супермаркете объяснялась свободно и на Андреевском рынке торговалась со страстью. Говорила в основном по-французски, правда, чем