Действительно, Иван Алексеевич оказался уникальным человеком. И все лучше и лучше пишет картины. Конечно, в основном образы, но делает это как-то… Похоже, словно бы написал Леонардо да Винчи или Джотто, кто-то другой из представителей эпохи Возрождения. Ярко, с характером каждого из персонажей.

И это меня радовало. Лучше быть первым поистине великим русским художником, чем вторым, третьим, еще каким-то царем. В то время, как власть все равно должна быть только у одного самодержца.

Пока Матвеев рассматривал картину, не отводя взгляда от глаз нарисованного Христа, я проковылял до шкафа, где ранее оставлял свои бумаги. Взял их, положил на стол. Вернее, чуть пошатнулся и получилось так, что две увесистые папки с грохотом упали на стол.

Боярин вздрогнул.

— Что это? — спросил Артамон Сергеевич Матвеев, указывая на две толстых кожаных папки, перевязанных веревкой с палец толщиной.

— Многое, но не всё, что я хотел бы, дабы вы посмотрели, осмыслили и приняли для России, как должно, — отвечал я.

Матвеев посмотрел мне в глаза почти так же пронзительно, как хотел рассмотреть что-то в нарисованном Иисусе Христе. Потом усмехнулся своим мыслям, развязал одну из папок. Тут же с десяток листов, вырвавшись на свободу попытались «удрать», но я успел большую часть подхватить и вернуть на место. При этом чуть не упал. Нужно снимать гипс, он уже больше мешает, чем лечит.

— Кто бы кто иной такое сказал, да приносил свои бумаги мне на огляд, то приказал бы выпороть, даже если был тот дворянином. Токмо Стрельчин — загадка для меня, — сказал Матвеев и начал рассматривать бумаги. — Уж многое споро у тебя. А бумаги с гербом, твое измышление, и нынче приносят деньгу в казну.

Я промолчал. Что тут скажешь? Ну да, не по чину мне. Но как иначе? Мне нужно выполнить свою миссию, пусть бы и насколько процентов.

Сперва Матвеев взял бумагу, неспешно, вальяжно, будто бы его вынудили к одолжению хоть прикоснуться к исписанным моей рукой листам. Но по мере того, как он читал, взгляд боярина от брезгливо-снисходительного менялся в сторону озадаченно-интересующегося.

А иначе и никак. Сверху были бумаги, непосредственно полезные главному казначею страны. Тут расписывалось обоснование введения в России подушной подати, шаги, которые нужно прежде предпринять. Конечно, для затравки такая реформа, чтобы Матвеев просмотрел все эти преобразования со всей серьезность. Нужно было показать что-то денежное, и подушная подать в этом отношении подходила более чем.

— О том ты уже говорил мне. Токмо так… Не сурьзено. Тут жа я узрел грамоту подробную. Вот только тяжко будет переписать людишек, — пробормотал Матвеев, который, как было видно, уже чуть ли не завтра хотел внедрять такой налог.

И на данном этапе развития Российской державы это весьма прогрессивный налог. Более того, чтобы подать собирать, необходимо было ещё и провести перепись населения. Полезность ее и в других сферах, я так же прописывал.

Нет, такой переписи, как это делается в будущем, на данном этапе невозможно организовать. Но хотя бы знать, сколько примерно людей проживает в России, — это очень важно. Это еще и антикоррупционная работа.

— А с чего торговые люди не облагаются таким налогом? — спросил Матвеев, как видно вникающий с суть преобразований.

— Так разве что с торговых людей достанет семьдесят копеек забирать? Их обкладать потребно от состояния, от заявленных оборотов. Притом, что разумным будет какие-то награды установить за то, что у торговых людей состояние большое. К примеру, коли состояние выше ста тысяч, то можно давать личное дворянство. У кого же состояние более пятисот тысяч — потомственное…

— Вот как есть — еретик. Как раздавать шляхетство? Оно же тогда утратит силу свою, — говорил Матвеев, но я слышал в его голосе, что он не так уж и против моих предложений.

— Так многое с того, что я предлагаю — сие есть на будущее. В Европе титулы, даже барон, купить можно. Отчего у нас не купить? Только не каким-то презренным серебром или золотом, а службой на благо Отечества нашего, — сказал я, добавив толику пафоса в свои слова. — Да за такое многие торговцы и корабли свои построят и в дальния страны отправятся, чтобы только сейчас, при жизни, стать дворянам, да детям своим ту сословность передать. И державе с того великий прибыток.

— Но не за пятьсот тысяч жа! То деньга превеликая, таких и торговых людей не бывает, — сказал Матвеев, будто бы обличил меня в глупости.

— Так на то и думать нужно. Я жа для примеру, — улыбнулся я. — Но також и на благо Отечества и во славу государя.

Между прочим, то, что в будущем является пафосом и даже вызывает некоторую брезгливость. Что считают в большинстве случаев это всё лишь притворством. Здесь и сейчас громкие слова говорят лишь для того, чтобы они подтверждали внутреннее состояние человека, лукавства меньше, больше чувств на показ.

— Табель о рангах, подушная подать, гербовый сбор, новшества в войске нашем… Кто ты? — усмехаясь, спрашивал Матвеев.

Вот если бы он спросил всерьёз, то мне пришлось бы и напрячься. А так я усмехнулся и решил немножечко накинуть мистики в свой уклончивый ответ. Так, озорства ради.

— А ещё в меня врос крест православный. И пули меня стороной обходят, — почти что смеясь, говорил я. — Пекусь я о славе Отечества нашего. Всем своим сердцем желаю, дабы правление Петра Алексеевича стало самым великим в истории России и Московского княжества. Вот и измысливаю все то, что может быть добрым для Петра Алексеевича и России.

— А бумаги синие ты мне передаёшь, потому как собрался помирать на войне? — сделал логичное умозаключение Матвеев. — И почему мне? Разве же я другом тебя когда называл?

— Коли по правде и быть честным перед собой, то друзьями нам не быть. Не может бывший стрелец, а ныне дворянин, другом считать боярина. Я вижу, что ты, Артамон Сергеевич, также процветания желаешь России. Многие бояре хотят видеть державу нашу великой, но иные не разумеют, что величие сие прийти может токмо, если Россия перестроится и возьмёт лучшее от Европы, при том сохранит то доброе, что есть у нас самобытного, русского, — сказал я.

— Эки ты златоуст, Егор Иванович Стрельчин… — Матвеев задумался. — Коли всё так, как ты молвишь, отчего бы тебе не стать товарищем моим? И без тебя повоюют.

Сперва подобное предложение мне показалось странным, словно бы меня действительно зовут в друзья, в товарищи. Однако потом я вспомнил, что слово «товарищ» не обозначает то, что оно могло бы значить в будущем. Товарищ