Глава 13

Запершись, я отгородился от всего мира. Шепотки посетителей, грохот экипажей на Невском, тревожные взгляды Варвары Павловны — всё это осталось за стенами. Работа над маской для Императрицы началась в самом пекле кузни — в огне. Простое серебро для такого дела не годилось: слишком мягкое, слишком «доброе» для того хищника, что уже скалил зубы в моей голове. Мне требовался металл с характером, способный впитать черноту и не раствориться в ней. Поэтому я переместился в кулибинскую вотчину, во двор. Благо его там не было, о чем-то судачил с мадам Лавуазье, спихнув на Степку какую-то работу.

Выгнав из кузни Степана, я встал у плавильни. В ревущем жаре горна, в тигле, плавился серебряный лом. Когда он растекся маленьким, дрожащим озерцом, началось мое колдовство. Щепотка меди — для твердости. Следом, на самом кончике ножа, порошок сурьмы: этот «дьявольский металл» алхимиков должен был придать будущему чернению особую, бархатистую глубину.

Вдыхая густой металлический дух, я стоял над адским варевом и следил за цветом пламени. Вот оно позеленело — медь начала растворяться. В расплав полетели несколько кусочков древесного угля; вспыхнув и зашипев, они выжгли из металла кислород, очистили его. Когда с поверхности сошел последний шлак, в тигле полыхнуло чистое, ослепительное зеркало. Готово.

Остывший в изложнице слиток тяжело и плотно лег в руку. Я перенес его на наковальню. Вот теперь и началась настоящая работа. Ковка.

Часы слились в один бесконечный ритм: удар, еще удар. Молот в руке наливался свинцом, и каждый час приходилось прерываться. Не оправившаяся от ранения рука начинала ныть; я садился на лавку, растирал забитые мышцы и только потом снова брался за дело. Кажется, я научился контролировать свое тело. Да и бережливее к нему надо относиться.

Здесь, под моими ударами, металл обретал очертания — уплотнялась сама его структура. Тяжелым молотом с круглым бойком я «вытягивал» серебро, создавая выпуклость лба, а затем, взяв инструмент полегче, с плоским бойком, «осаживал» металл, формируя впадины глазниц. Он тек под ударами, оживал.

На четвертый день, вымотанный и черный от копоти, я сидел у остывающего горна, тупо глядя на бесформенную болванку на наковальне. В кузню скользнула тень. Я поднял голову. Воронцов. Без мундира, в простом темном сюртуке, с правой рукой в аккуратной черной шелковой перевязи. Лицо осунулось, под глазами залегли тени, однако держался он прямо, с той несгибаемой военной выправкой, которую не могли скрыть ни ранение, ни штатская одежда.

— Тревожу, мастер? — спросил он, с любопытством разглядывая хаос из инструментов и заготовок.

В голове зашумело, пока я резко вскакивал. По телу разлилось почти болезненное облегчение. Живой. Пришел сам. Забыв разом про все — про субординацию, про разницу в сословиях, — я шагнул ему навстречу и, поддавшись дурацкому порыву, неуклюже обнял, хлопнув по здоровому левому плечу.

— Алексей Кириллович! Слава Богу! Какими судьбами?

Он тут же дернулся, с губ сорвался короткий, сдавленный стон боли. Лицо на мгновение исказилось.

— Ай!.. Тише, мастер, тише… Ты так и вторую руку мне сломаешь.

Я отшатнулся. Идиот.

— Прости… я… забылся, — пробормотал я. — Нужно было самому прийти. Виноват, не навестил…

— Пустяки, — он отмахнулся здоровой рукой, хмыкая. — Куда тебе ходить, самому трость впору. Да и не при смерти я, в конце концов. Беверлей твой, правда, ворчит, что я ему весь научный эксперимент испортил. Велел лежать пластом, а я, видите ли, по городу разгуливаю. Говорит, такой уникальный случай чистого заживления, а пациент норовит сбежать.

Он усмехнулся, и напряжение спало. Тут в дверях кузни появилась Варвара Павловна. Увидев Воронцова, она окаменела.

— Алексей Кириллович, — произнесла она тихо. — Вы уже на ногах. Неосмотрительно.

— Рад вас видеть в добром здравии, Варвара Павловна, — ответил он, склоняя голову. — Не мог не проведать друга.

— Раз уж вы здесь, — сделала она вид, что не заметила его теплого взгляда, — прошу в дом. Я велела накрыть к столу. Вам надобно подкрепиться.

Не дожидаясь ответа, она развернулась и ушла. Нам оставалось лишь последовать за ней. В малой столовой, в стороне от шума мастерской, уже был накрыт стол: дымящийся куриный бульон, пирожки с мясом и большой кувшин ледяного кваса — просто и сытно. Варвара Павловна сама налила Воронцову бульон, поставила перед ним тарелку с пирожками, предусмотрительно нарезанными, и, поклонившись, удалилась. В каждом ее движении сквозила безмолвная забота.

— Я пришел поблагодарить, — сказал Воронцов, когда мы остались одни. — За лекаря. Если бы не он, боюсь, все могло бы закончиться печальнее.

— Пустяки, — пробормотал я. — Как все прошло?

— Тихо, — он пожал плечами, осторожно беря ложку левой рукой. — Город шумит слухами, будто Толстой струсил и сбежал с дуэли. Вздор, конечно. После того как я упал, а Беверлей подтвердил ранение, секунданты, как и положено, сочли честь удовлетворенной. А граф… — Воронцов криво усмехнулся. — Графу, говорят, с похмелья было так дурно, что он был только рад поскорее закончить это представление и отправиться домой, лечиться рассолом. Его секунданты сами его почти под руки уводили.

Он говорил об этом с легким презрением, и хотя формально точка в этой истории была поставлена, осадок никуда не делся. Враг не понес наказания. Он просто ушел, когда ему надоело играть, — ушел непобежденным, сохранив за собой право на следующую выходку. Я даже слегка восхитился — стрелять с бодуна и попасть. Мастер, не отнимешь, надо признать.

— Так что можешь быть спокоен, — закончил Воронцов, и его взгляд стал серьезнее. — Война окончена. По крайней мере, эта.

Я никакого спокойствия не испытывал. Нутро подсказывало, что это всего лишь перемирие.

Через час проводив Воронцова, я вернулся к работе. С грубой формой было покончено, теперь начиналось искусство. Я перенес маску в кабинет, закрепил ее на сургучной подушке и взял в руки штихели.

Темп замедлился. Каждый штрих требовал предельной концентрации. Вдох. Задержка. Выдох. И короткое, точное движение резца. Я вырезал детали: прорезал ноздри, придавая им хищный, трепещущий вид; углублял глазницы, создавая игру света и тени. И оскал. Над ним я бился два дня. Просто злой меня не устраивал. В нем должны были сойтись ярость, боль и дикая,