Наконец, «торг» был окончен под всеобщий смех и аплодисменты. Михаил, сияющий от гордости и важности момента, распахнул передо мной двери.

— Прошу, жених! Невеста ждет!

Я вошел в знакомую гостиную. Она была неузнаваемо преображена: украшена цветами и лентами. И посреди комнаты, в облаке белого кружева и фаты, стояла она. Ольга. В подвенечном платье она казалась неземным видением, хрупким и сияющим. Рядом с ней, строгий и торжественный, стоял сенатор Глебов.

Наступила тишина, полная благоговения и нежности. Сенатор шагнул вперед. В его руках были две старинные иконы в серебряных окладах — Спасителя и Казанской Божией Матери.

— Владислав Антонович, — торжественно произнес он, обращаясь ко мне, и его голос чуть дрогнул. — Принимаешь ли ты из моих рук, как от отца посаженного, сокровище сие — Ольгу Васильевну? Обещаешь ли беречь ее, любить и почитать во все дни жизни вашей, в горе и в радости?

Я посмотрел в глаза Ольги, сияющие сквозь слезы счастья, и твердо ответил:

— Обещаю, Александр Иосафович.

Сенатор сначала благословил иконой Богородицы Ольгу, которая, опустившись на колени, со слезами приложилась к образу. Затем повернулся ко мне и благословил иконой Спасителя. Я так же опустился на одно колено и поцеловал холодный металл оклада, чувствуя всю важность и невозвратность этого мгновения.

Благословение было получено, последние слезы радости и напутствия сказаны. Гости, шумно поздравляя нас и обмениваясь веселыми шутками, начали выходить из гостиной на улицу, где их уже ждала вереница экипажей. Кокорев, исполняя роль распорядителя с поистине генеральским размахом, зычно выкрикивал имена и указывал кареты, следя, чтобы все расселись согласно негласному табелю о рангах и никто не был забыт в предпраздничной суете.

Я бережно взял Ольгу под руку, чувствуя легкое дрожание ее пальцев сквозь тонкую лайковую перчатку. Помог ей спуститься по лестнице, стараясь не запутаться в длинном, воздушном шлейфе ее подвенечного платья.

Мы сели на мягкие бархатные подушки. Карета пахла свежей кожей, воском и едва уловимым ароматом флердоранжа от Ольгиного букета. Дверца захлопнулась, отрезая нас от шумной толпы.

— Трогай! — зычно скомандовал Кокорев кучеру снаружи, и тот молодецки гикнул.

Щелкнул кнут, дружно и весело, как пасхальный перезвон, зазвенели поддужные бубенцы, и наш свадебный поезд, сверкая лаком и начищенной медью, с мягким грохотом покатил.

Мы мчались по улицам Петербурга, и казалось, сам город расступается перед нами, приветствуя наше торжество. Весеннее солнце, пробившись сквозь петербургскую дымку, заливало все вокруг ярким, чистым светом, играя на золоченых шпилях Адмиралтейства, куполах соборов и начищенных до блеска стеклах вереницы украшенных цветами и лентами карет. Прохожие на тротуарах останавливались, провожая наш богатый выезд любопытными взглядами, дамы улыбались из окон проезжающих экипажей, мужчины почтительно снимали шляпы, видя белоснежное платье невесты в головной карете. Звон бубенцов эхом отражался от стен домов, смешиваясь с цокотом копыт и гулом столичной жизни.

Карета плавно замедлила ход и остановилась у широких, залитых солнцем гранитных ступеней величественного храма Святой Екатерины на Невском.

Впереди нас ждало венчание.

Едва мы переступили порог храма, как весь шум остался снаружи, отсеченный тяжелой дубовой дверью. Мы оказались в другом мире — мире гулкого эха, высокого, уходящего в полумрак купола, и золотого мерцания сотен свечей. Воздух был густым, прохладным, пах ладаном, воском и чуть сладковатым ароматом живых цветов.

Нас подвели к центру храма, где на полу был разостлан кусок бледно-розового атласа. Мы встали на него, и нам в руки дали зажженные венчальные свечи. Перед нами, на аналое, покрытом золотой парчой, лежали Крест и Евангелие. Кокорев, волнующийся не меньше моего, и юный Михаил, бледный от важности момента, взяли тяжелые позолоченные венцы и подняли их над нашими головами.

Я стоял, стараясь держать спину прямо, как на плацу, но чувствовал себя невероятно неловко и чужеродно. Тяжелый венец над головой, от которого у шафера наверняка уже затекала рука, жар от оплывающей восковой свечи в руке, гулкий голос священника, читающего молитвы на незнакомом языке, многоголосое, возносящееся под купол пение хора — все это казалось мне сценой из какого-то странного, непонятного спектакля, в котором я случайно оказался главным героем. Я, человек боя и дела, привыкший к лязгу стали и треску выстрелов, ощущал всю свою дикость, свою неуместность в этом мире благочестивых ритуалов и вековых традиций.

— Венчается раб Божий Владислав рабе Божией Ольге. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — торжественно произнес священник, осеняя меня крестным знамением.

Слово «раб» резануло слух. Я, бежавший с каторги, вырвавший себе свободу с оружием в руках, снова «раб». Внутри все инстинктивно взбунтовалось против этого слова. Но потом я искоса взглянул на Ольгу. Она стояла рядом, чуть опустив голову, ее лицо под тонкой дымкой фаты было одухотворенным, сияющим какой-то нездешней чистотой. И я вдруг понял: да, я снова становлюсь рабом. Но теперь — добровольно. Я отдаю свою дикую, одинокую свободу этой женщине, этому хрупкому созданию, которое одним своим присутствием делало мир светлее. И эта новая кабала была слаще любой воли.

Наступил момент обмена кольцами. Священник взял наши руки. Моя — широкая, загрубевшая, в старых шрамах и мозолях. Ее — тонкая, нежная. Он надел мне на палец простое золотое кольцо. Оно село плотно, непривычно. Я надел кольцо ей. Оно легко скользнуло на ее палец, блеснув в свете свечей.

Затем нам поднесли серебряную чашу с красным, терпким вином — символ общей судьбы, общих радостей и горестей. Мы поочередно отпили из нее трижды.

— Исаия, ликуй… — запел хор громче, торжественнее.

Священник соединил наши правые руки, накрыл их своей епитрахилью и повел нас вокруг аналоя. Меня вели, как на привязи, и я покорно шел, глядя на спину священника в тяжелой ризе, на мерцающие свечи, на золотые оклады икон. Я чувствовал, как рука Ольги в моей руке — теплая, живая, настоящая — крепко сжимает мои пальцы.

Хор затих. Нас подвели к Царским вратам алтаря. Мы опустились на колени на холодные каменные плиты.

Священник произнес последние, самые важные слова молитвы, благословляя наш союз. Затем он позволил нам подняться и, с доброй, отеческой улыбкой, сказал:

— Можете поцеловать новобрачную.

Я осторожно откинул фату с лица Ольги. Ее глаза сияли сквозь счастливые слезы. Я наклонился и коснулся губами ее губ.

И в этот момент храм взорвался. Гости, до этого стоявшие в