Воздух в комнате тяжёлый, пахнет железом трубы отопления и ещё чем-то — может, старыми бумагами, может, запахом самого времени. Он пытается дышать ровно, но каждый вдох — как глоток холода, каждый выдох — как признание собственной незащищённости.

Тени на потолке кажутся живыми — движутся, дышат вместе с ним, и он не может понять, что из них его собственные, а что — чужие, подслушивающие снаружи.

Он думает о Карпове — том самом Карпове, что завтра вновь будет стоять напротив него, готовый разорвать всё, что он успел выстроить. Думает о Сталине — о взгляде, который обещает всё и ничего. И о тех, кто ещё верит, что он сможет спасти их. И каждого, кого он не сможет спасти, он носит уже сейчас внутри себя — как тяжёлую воду, от которой ломит плечи.

Мирослав не молится, не ищет утешения. Он просто лежит в этой липкой тишине, позволяя ей впитаться в кости, стать частью его. Потому что он знает: утро придёт. И оно не принесёт света, а только новый виток этой холодной, вязкой борьбы.

«Я не позволю им вычеркнуть меня. Даже если для этого придётся сгореть».

В этих словах — ни надежды, ни отчаяния. Только ясность. Лёгкое, ледяное спокойствие, которое приходит тогда, когда остаётся только одно — идти до конца.

Часть 11

Перегруппировка и стратегия. Глава 111: Утро после решения

Мирослав медленно открывает глаза, словно пробуждаясь не только от ночного сна, но и от дурной, вязкой тьмы, которая липла к его снам, оставляя в груди тягучий осадок. Тусклый свет, пробивающийся сквозь занавески, кажется ледяным лезвием, режущим сырой воздух комнаты. Всё вокруг словно застыло в этом полумраке: углы кабинета дышат тенью, а сырой запах табака, застрявший в трещинах штукатурки, будто возвращает мысли к неразгаданным вопросам.

Он лежит на кровати, но тело чувствует себя чужим, отяжелевшим, словно обросло невидимой бронёй — защитной, но пугающей. Мирослав чувствует, как каждый сустав глухо откликается на утреннюю ломоту, и эта ломота больше, чем физическая — это напоминание: всё ещё зыбко, всё ещё непрочно. Его взгляд цепляется за чашку с остывшим чаем — немой свидетель его ночных метаний — и в этом простом предмете, в этом застывшем отблеске вчерашнего, он видит: здесь, сейчас, он стоит на грани. Грани между своим миром и чужим.

«Я не проиграл. Я просто взял паузу. Теперь мне нужно быть умнее. Ошибки прошлого должны стать фундаментом для будущих побед».

Он почти слышит, как эти слова звучат в его голове шёпотом, похожим на отзвуки шагов в пустом коридоре больницы. Но даже этот шёпот не может заглушить другое — глухое биение страха, которое отдаётся эхом где-то внизу живота, там, где сплетаются инстинкты омеги. Страх, неотделимый от его самого — не просто страх перед Карповым, не просто страх перед властью, а что-то глубже, тёмнее: древний ужас, который знает, что чужая воля может в любой миг сломать его — и что он всё равно должен идти, не зная, куда.

Комната — маленькая крепость, но воздух в ней кажется густым, как будто стены напитаны всеми чужими взглядами, которые он за последние дни ощущал на себе. Бумаги на столе — белые, но от этого ещё более тревожные: каждая строка — это сеть, в которой он запутался. И даже свет утра — не освобождение, а очередная проверка. Мирослав встаёт, медленно, почти против воли, и проходит к окну. Там, за стеклом, Москва дышит чужим, тяжелым ритмом: улицы полны спешки, но он знает — эти люди не видят того, что видит он. Они не слышат той дрожи в воздухе, которая пронизывает всё вокруг.

«Может, это всё — только мои собственные тени. Может, всё это — только я».

Но мысль эта звучит слишком устало, чтобы быть правдой. Мирослав знает — реальность изменилась. Он чувствует это в глубине костей, в затылке, который ноет, словно от долгого напряжения. Мир стал другим. И теперь ему нужно найти своё место в этом новом, вязком мире, где каждое слово может стать ловушкой, а каждая улыбка — капканом.

Он поднимает руки, машинально проводит ими по лицу — кожа кажется холодной, как камень. И это только усиливает решимость. Потому что где-то глубже всех сомнений звучит тихий голос — голос его собственной воли:

«Ты — здесь. И этот мир — твой. Даже если он ещё не знает этого».

Мирослав медленно идёт к умывальнику, чувствуя, как каждый шаг будто утопает в вязкой тишине комнаты. Скрип половиц, приглушённый шорох его дыхания — всё кажется слишком громким, как будто само пространство напряглось и теперь внимательно вслушивается в каждый его жест. Он опускает руки в ледяную воду, и холод жалит пальцы, пробираясь вглубь — туда, где уже давно притаился глухой страх.

Вода стекает по коже, будто пытаясь смыть не только усталость, но и что-то большее — ту липкую, давящую вязкость, которая поселилась в его мыслях. Он поднимает голову, встречаясь взглядом со своим отражением. Лицо в зеркале — словно чужое: кожа тусклая, под глазами тени, взгляд острый, но выжженный, как после долгого горения. Омега — он помнит это слишком хорошо. Но за этой уставшей оболочкой всё ещё пульсирует холодная решимость.

«Нужно подумать стратегически. Персонал, пациенты, руководство… Все должны видеть во мне не только врача, но и человека, способного вести за собой».

Мысли звучат внутри, как отзвук шагов в пустом коридоре: чётко, но с едва уловимой дрожью, которая предательски выдаёт, что он сам не до конца верит в эти слова. Ему кажется, что зеркало его не просто отражает, а судит — молчаливо, но беспощадно. Он видит в этом взгляде все свои сомнения, все трещины своей решимости — и, быть может, то, чего не замечает сам.

Пальцы сжимаются в кулак, холодная вода капает с ладоней, и каждая капля кажется тяжёлой, словно свинцовой. Мирослав вглядывается в своё отражение, будто пытаясь найти в нём опору — или хотя бы подтверждение, что он всё ещё тот, кто вчера