Посадить в крепость Елизавету Петровну было невозможно. С другой же стороны, уже и сама государыня, и некоторые приближённые понимали, что если не будет стабильной передачи власти, то многие взоры обратят своё внимание на дочь Петра Великого. Милость и показная, якобы любовь, сестры Анны к сестре Лизе, должны последнюю оградить от опрометчивых решений.

Так что Юлиане было очень тяжело писать это письмо. Но она готова сделать всё, пойти на сделку хоть с самим дьяволом, лишь бы только её мужа отпустили.

* * *

Сижу за решёткой в темнице сырой… Действительно, вместо моего заточения могло бы быть чуточку лучше. Свет сюда не проникал, само помещение было маленьким, с одной, я бы сказал, походной, кроватью. Да и кормёжка так себе. Правда, один раз пока покормили. Но не стоит ожидать лобстеров и рябчиков с ананасами.

Хлеб хрустел. Но не от того, что был свежий и с пропёкшейся корочкой, а потому что уже черствел. Но предложенная куриная ножка особо даже и не воняла. Вот только была очень маленькой, чтобы говорить о пресыщении.

Я мог сбежать и в тот момент, когда меня везли, и раньше, когда меня арестовывали. Но искренне считал, что мой арест — это какое-то недоразумение. У меня же вроде бы как в приятелях сам всесильный герцог Бирон. Меня сама государыня просила помочь сохранить порядок при передачи власти, если что случится с императрицей. Да и кроме Ушакова ни с кем так, чтобы особо, я не ссорился.

Кто-то всунул ключ в замочную скважину и дважды провернул. Находясь уже который час в полной тишине, этот звук мне резал по ушам. А потом стало больно глазам.

Оказывается, что прямо за дверью было очень ярко от горящих лампад. Ну или, находясь в кромешной темноте, для меня и захудалая свечка показалась бы вспышкой на солнце.

— На выход! — грубо сказал солдат. — Его превосходительство ожидать не любят.

Щурясь от яркого света, борясь с болезненными ощущениями, я попробовал рассмотреть мундир своего конвоира. Сложилось впечатление, что передо мной вовсе не армейский солдат. Ни одного свидетельства о принадлежности, будь то гвардейцам или пехотным частям русской армии, я не увидел.

Поднявшись с лавки, единственного предмета мебели в камере, я направился на выход. Может быть, прямо сейчас и прояснится всё.

Меня повели не куда-то наверх, как я предполагал, а наоборот, в подвалы. Здесь была организована пыточная. Один раз я даже услышал отдалённый крик человека. Но в целом стены Петропавловской крепости обладали поразительной звукоизоляцией.

— Ну что скажете, арестант Норов? — сидя в кресле с победной ухмылкой, спрашивал сам глава Тайной канцелярии розыскных дел Андрей Иванович Ушаков.

Почему-то я особо не удивился присутствию этого человека. Меня даже больше удивляло именно кресло, в котором он сидел. Вокруг сырые стены с осыпавшейся штукатуркой, одна лавка, пошарпанный стол с писчими принадлежностями, и, пожалуй, из мебели всё.

А нет. Ещё лежали на другом столе хирургические инструменты. Вряд ли, конечно, хирургические, но складывалось впечатление, что этими щипцами, ножами, клещами определённые хирургические операции производились. И цель их была, скорее, не в том, чтобы пациент выздоровел, а, напротив, чтобы пациент от всех тех болей, которые могут учинить эти предметы, рассказывал даже то, о чём он никогда не знал.

И вот в такой обстановке светло-серое кресло, достойное дворца.

— Вас это тоже ожидает, Норов, — с улыбкой маньяка произнёс Ушаков, указывая на стол с инструментами.

И куда только делся этот придворный лоск Андрея Ивановича? Где его мудрость, учтивость? Я видел перед собой маньяка.

— Извольте, сударь, объяснить, что здесь происходит! — решительно потребовал я.

Ушаков взбеленился, опёрся на спинку своего кресла, резко поднялся.

— Это ты, дрянь, объяснять мне будешь! — прокричал Ушаков.

— После таких ваших слов, примирения не будет. Или дуэль, или… но не ходить нам по грешной земле вдвоем, — сказал я.

— М-м, — промычали где-то в глубине пыточной.

Она была большая, не чета той камере, в которой меня держали. И здесь очень своеобразно светил свет. Освещалось лишь только пространство, где сидел Ушаков, и рядом с которым стоял я.

Нет, не только я. Сразу пять солдат стояли рядом, и двое из них так и вовсе держали меня на прицеле своих пистолетов.

Как-то даже весело стало. Уважают, коль боятся.

— Недосуг мне с вами говорить, Андрей Иванович. Вы либо вопросы задавайте, либо я отправился бы в свои покои, — с вызовом сказал я. — И в таком тоне… Я намерен говорить только лишь потому, чтобы прояснить обстоятельства.

Ушаков мялся. Явно опасался меня напрямую пытать, или обвинять. И это давало почву для размышлений.

Видимо, не всё так однозначно с моим арестом, если я не подвергаюсь прямым пыткам. Я всё-таки смог разглядеть, кто именно висит на дыбе в углу пыточной. Но этот решиться. Ушаков мне казался все больше неадекватным.

— М-м-м.

Это был Артемий Волынский. Вроде бы как уже собирались на днях казнить. Так чего же мучить человека перед смертью?

— На дыбу его! — принял решение Ушаков.

— Руки! — сказал я, одёргивая двоих солдат, которые хотели меня скрутить.

Последовала вторая попытка силой отвести меня в сторону, где эти самые дыбы и были. Одному солдату я сочно пяткой наступил на голеностоп, второму пробил в кадык.

— Бах! — прогремел выстрел, и все без исключения схватились за уши.

Зазвенело в голове. Но этот звон был радостным. Ведь я понимал, что подобный дискомфорт или даже боль ощущают все те, кто сейчас рядом со мной.

Стрелял Ушаков. Именно его сейчас обволакивало облако дыма. Он был словно сам дьявол в дыму горящих человеческих душ. Сколько же здесь запытали людей? Может быть их души и впрям не упокоены?

Достаточно быстро солдаты пришли в норму или смогли побороть свои болезненные ощущения. Лезвия шпаг упёрлись в меня. Недвусмысленный намёк на то, что деваться-то и некуда.

Нет, положить этих людей я смог бы. Возможно, даже, прикрываясь Ушаковым, я вышел бы из крепостной тюрьмы. Ну а дальше-то что? Даже если и не было на мне вины до этого поступка, то она обязательно появилась бы. Ведь это прямое преступление. А я ничего, кроме как добра, своему Отечеству, и не сделал.

Дыба — не