«Это предупреждение. Он знает. Но и я знаю», — думал он, и мысли эти были словно острые осколки льда в груди.

Он чувствовал, как ломается внутри него привычный мир — мир, в котором всё поддавалось разуму и усилию. Теперь он видел: всё зыбко, всё готово рухнуть.

Николай смотрел на него — слишком долго, слишком прямо. Его синие глаза в этот миг стали серыми, тусклыми, как металл на морозе. И в этой тусклости Мирослав видел свою собственную тень — слабую, растрескавшуюся.

В коридоре за дверью послышались шаги — медленные, гулкие, как удары сердца в грудной клетке. Мирослав понял: нет больше уверенности. Ни в стенах, ни в словах, ни в самом себе. Всё — лишь тонкий лёд, под которым скрывается бездна.

Он видел, как Николай отстранился, вновь уткнулся взглядом в свою чашку. И в этом движении — усталость, а может быть, скрытая мольба: «Слушай меня, поверь мне». Но Мирослав не мог позволить себе верить — не теперь, когда каждое слово могло быть ловушкой.

«Он боится, — подумал он, чувствуя, как в груди встаёт стена. — Он боится, и я боюсь. Но я не дам ему увидеть этот страх».

Он замолчал, оставив слова в горле — горькие, как настой дешёвого чая. А снаружи, за окнами, рассвет медленно выцветал, словно и сам воздух устал от этого бесконечного, глухого напряжения. И Мирослав сидел, чувствуя, как дрожит в нём что-то — не только страх, но и странное, запретное ощущение, что он всё ещё жив. Что он — ещё здесь.

И в этой дрожи, в этой звенящей паузе между словами, он уже готовился к следующему шагу. Потому что знал: они не остановятся. Но и он — не остановится.

В этот момент всё вокруг, казалось, застыло: слабый свет электрических ламп, мутное стекло окна, сквозь которое дрожал серый свет зимнего утра. Мирослав сидел за столом, вцепившись в алюминиевую миску, как в единственную якорь. Горячая каша в ней уже остыла, но он продолжал есть — медленно, словно каждое движение было вызовом самому себе. Ложка дрожала в его пальцах, и это дрожь злила его — он альфа, не должен дрожать, не должен… Но тело отказывалось подчиняться разуму.

Николай смотрел прямо в глаза — взгляд был спокойным, но в этой спокойной воде таились вихри.

— Ты знаешь, что они могут сделать, если решат, что ты мешаешь им? — его голос звучал тише, чем обычно, словно слова эти были слишком опасны, чтобы произнести их громко.

Мирослав медленно выдохнул. Внутри него поднималось что-то тёмное, вязкое — не страх, а глухая ярость. Он видел, как с каждым словом Николая сжимается пространство между ними, воздух густеет, а за каждым вздохом — как будто хриплый шёпот чужого мира: «Выбери. Сейчас».

Он кивнул — коротко, словно это был приказ, а не согласие.

«Я не дам им этого удовольствия», — подумал он, и эта мысль стала якорем, опорой — или обманом. Не важно. Она была.

Он доедал кашу — медленно, упрямо. Каждый глоток — как клятва. Горький привкус дешёвого чая расползался по нёбу, будто заполняя пустоты в нём самом. Николай отводил взгляд, но Мирослав не отвёл. Ему нужно было видеть эту тень — тень, которая жила в глазах другого омеги, такую же, как его собственная.

«Мы оба знаем, что эта тень реальна, — думал он. — Она здесь, и она голодна».

В коридоре за окном грохнул грузовик, и этот звук прорезал вязкое молчание — грубый, серый, чужой. Мирослав вслушался в этот шум — и он напомнил ему, что мир за окнами идёт своим чередом, что за этой маленькой, тихой войной всегда будет шум колёс, крики у пивной лавки, вонь дешёвого керосина. Но здесь, в этом мгновении, всё сводилось к тому, кто он есть.

В груди всё ещё звенела злость — не яркая, не обжигающая, а холодная, обманчиво спокойная. Он почувствовал, как выпрямляется спина, как взгляд становится твёрдым.

«Я боюсь, — подумал он. — Но я не позволю им это увидеть. Боюсь, но не сломаюсь».

Молчание между ними было длиннее слов. Николай встал первым, опустив голову, как будто и сам не знал, зачем пришёл. Мирослав смотрел, как тот уходит — тонкий силуэт, почти прозрачный в свете утренних ламп. А потом допил свой чай, опустошая стакан до дна, словно хотел смыть горечь — или растворить в ней собственный страх.

«Это война», — сказал он себе.

И даже если он останется один против них всех — он не позволит им этого удовольствия.

Всё вокруг словно замерло. Голоса в столовой звучали глухо, слова расплывались, теряя смысл в этой странной вязкой тишине. Стол, миски, дешёвый чайник с мутной эмалью — всё это оставалось прежним, но теперь казалось чужим. Люди за соседними столами говорили о пустяках — о погоде, о вчерашней смене — но каждое слово, каждый жест был пронизан едва заметным напряжением, как если бы все знали, что невидимый надсмотрщик стоит за их плечами, и каждое слово может стать уликой.

Мирослав сидел, сжимая ложку, холодный металл резал пальцы. Он ощущал, как усталость, вязкая и липкая, отступает, оставляя в теле странную пустоту. В этой пустоте рождалась не паника — нет — а ледяная решимость. Как будто в самом сердце его поднималась стальная нить, тянущая вверх позвоночник, выпрямляя плечи.

Николай встал, не глядя в глаза, бросил только:

— Береги себя.

В его голосе звучало предупреждение, как удар невидимого кулака — не угроза, но напоминание, что теперь каждый шаг будет под прицелом.

Мирослав смотрел, как он уходит — тонкая, почти прозрачная тень, скользнувшая между столами, растворяющаяся в жужжании голосов. И в этой уходящей фигуре — слабой, но несломленной — он видел отражение своей собственной воли.

«Я должен быть готов. Теперь — это война».

Эти слова звучали внутри гулко, как гудение далёкого мотора под землёй — неуловимое, но настоящее.

Он допил чай — дешёвый, горький, пахнущий заваркой и чем-то ещё, что не имело названия. Кажется, этот вкус давал ему странное ощущение: сейчас он здесь, в этом моменте, и каждое его движение — настоящее, подлинное, настоящее, несмотря на всё. Он не думал о завтрашнем дне — слишком