— Предстоит сложная операция. Это не лечение раны. Это полостная операция высочайшей степени риска. Сейчас я буду резать кожу, подкожную клетчатку, апоневроз, мышцы, брюшину… и стенку матки. Каждый слой — это сосуды. Кровотечение. Сам понимаешь, что мы не в столичной больнице, а в сельской. И много у нас нет.

— Иван Павлович, я все понимаю. Риск.

— Верно, — кивнул доктор. — Риск. И очень большой. Но если…

— Делай, что должен, Иван Павлович, — перебил его Гробовский. — И да поможет тебе Бог.

* * *

— Вымой руки. По локоть. Этим. — он кивнул на таз. — Потом надень перчатки. Будешь подавать то, что я буду просить. И смотреть. Все время смотреть на нее. Если она пошевелится, скажешь мне сразу. Понял?

Гробовский кивнул, его движения стали резкими, почти автоматическими. Он подошел к тазу и сунул руки в едкий раствор.

Иван Павлович взял скальпель. Лезвие снова блеснуло.

— Начинаем.

Керосиновая лампа отбрасывала на стены нервные, пляшущие тени, сливающиеся в единый причудливый хоровод с силуэтами людей, склонившихся над телом. Воздух был густым, тяжелым, пропитанным едким запахом карболовой кислоты и сладковато-медным духом крови. Тишину нарушало лишь хриплое, прерывистое дыхание Аглаи, да редкие, отрывистые команды, звучавшие как выстрелы.

Дали обезболивающее. Выждали нужное время.

— Пора, — тихо произнесла Глафира, убедившись, что препарат начал действовать.

Доктор кивнул. Нужно было отстраниться от всего, но как это сделать, когда на столе Аглая? Сложно.

— Тампон. Держи. Крепче.

Точная работа скальпеля и руки. Алексей Николаевич охнул, но Иван Павлович даже не посмотрел на Гробовского. Его взгляд был прикован к зияющему разрезу на обнаженном, неестественно бледном животе Аглаи. Его руки в грубых хирургических перчатках, выкрашенных в бурый цвет карболкой, двигались с пугающей, отточенной быстротой. Он работал молча, сосредоточенно, каждая мышца его лица была напряжена до предела.

— Алексей, в порядке? — сухо спросил доктор, видя, как тот начинает паниковать.

— Да… все нормально…

— Держись, ты можешь.

— Да… могу…

— Промокай. Здесь. Сильнее.

Глафира подала бинт, вату. Бледная как полотно, с огромными, полными слез глазами, она выглядела не лучше Гробовского. Но, надо отдать ей должное, исправно выполняла поручения — металась между столом и тумбочкой с инструментами, живо подавала стерильные бинты, меняла воду в тазу, подливала карболку. Руки ее тряслись, и она кусала губу до крови, чтобы не разрыдаться, не упасть в обморок. Вид крови, страданий Аглаи, этого ужасающего вторжения в живое тело — все это било по ней с чудовищной силой. Но она держалась.

«Тоже далеко пойдет», — подумал доктор, делая очередное рассечение тканей.

Операция конечно была кошмаром, танцем на лезвии бритвы без страховочной сетки. Ни надежной анестезии — лишь смоченная в эфире тряпка у носа Аглаи, ни электрокоагулятора, чтобы мгновенно прижигать сосуды. Каждую кровоточащую артериолу Иван Павлович брал в зажим, перевязывал кетгутом, который казался здесь доисторической роскошью. Кровь сочилась, подтекала, заливала рану, и Гробовский, стиснув зубы, промокал ее тампонами, которые мгновенно становились алыми и тяжелыми.

— Ретрактор. Шире. Не дай ей сомкнуться.

Иван Павлович углубился в разрез. Вот блеснула гладкая, перламутровая поверхность брюшины. Еще один точный разрез — и взору открылась темно-багровая, мощная стенка матки, пронизанная толстыми сосудами.

— Вижу, — выдохнул он, и в его голосе впервые прозвучало нечто, кроме холодной концентрации. — Плацента… не там. Частичная отслойка. Еще бы час… и внутреннее кровоизлияние. Прямое следствие преэклампсии.

Он посмотрел на Гробовского. Взгляд их встретился на мгновение.

В этот момент Глафира, подавая новый стерильный тампон, робко, почти шепотом, спросила:

— Иван Палыч… а что это… преэк-лампсия? Это от нервов?

Иван Павлович не отрывался от работы, его руки продолжали свое страшное дело, но он ответил, говоря тихо и быстро, как на лекции, чтобы заглушить собственный ужас и дать им всем точку опоры в этом хаосе.

— Нет, Глаша, не от нервов. Нервы лишь усугубляют. Это тайна, которую медицина еще не разгадала до конца. — Он ловко поймал зажимом кровоточащий сосуд. — Представь, что организм беременной… сходит с ума. Он начинает бороться с самой беременностью, с ребенком, как с чем-то чужеродным.

Глафира замерла с тазом в руках, широко раскрыв глаза.

— Сосуды по всему телу… спазмируются. Сжимаются. Отсюда — дичайшее давление, которое рвет их изнутри. — Он кивком показал на лицо Аглаи. — Отсюда отеки, потому что жидкость уходит в ткани. Почки перестают фильтровать — в моче белок, отравление организма начинается. А голова болит потому, что и сосуды в мозгу сжаты. Это как медленный яд.

Алексей Николаевич, слушая, сглотнул, глядя на жену с новым, леденящим пониманием.

— И… и что же делать? — прошептала Глафира.

— Единственное известное нам лекарство — это прекратить беременность. Убрать причину. — Иван Павлович сделал глубокий вдох, готовясь к следующему, самому ответственному этапу. — Иначе… иначе наступает эклампсия. Судороги, как при падучей. Мозг не выдерживает. Инсульт. Или сердце. Или почки отказывают полностью. Смерть. Или матери, или обоих.

В палате повисла тягостная тишина, нарушаемая лишь бульканьем крови в тазу. Теперь они понимали весь ужас азарта, в который они играли.

— Нам повезло, что уже почти срок.

— Повезло… — кивнула Глафира, но уверенности в ее голосе совсем не было.

— Маточный разрез, — голос Ивана Павловича снова стал жестким и безжалостным, отсекая лишние мысли. — Будет сильное кровотечение. Готовь тампоны, Глафира. Все, что есть. Алексей, держи ретрактор. Крепче.

Следующие движения были молниеносными и ювелирными. Скальпель рассек мышечный слой матки. И тут же из разреза хлынула темная, густая кровь, смешанная с околоплодными водами.

— Тампон! Держи! — крикнул Иван Павлович, и Гробовский, поборов рвотный спазм, вдавил в рану целый сверток марли. Кровь тут же пропитала ее, но напор ослаб. — Глафира! Помогай!

Руки Ивана Павловича исчезли в глубине раны. Он работал на ощупь, его лицо было искажено напряжением.

— Вот… — прошептал он. — Ловлю…

И он извлек его.

Маленькое, синевато-багровое, скользкое существо, обвитое белесой пуповиной. Оно было совершенно неподвижным и безмолвным. Тишина.

— А чего… — одними губами прошептал Гробовский. — Почему… молчит?

Иван Павлович быстро, почти грубо, отсосал слизь изо рта и носа ребенка резиновой грушей. Потом пережал и перерезал пуповину, перевязав ее тем же кетгутом. Затем положил младенца на стерильную простыню на соседнем столике и начал интенсивно растирать его спинку похолодевшими пальцами.

— Дыши, — бормотал он сквозь зубы. —