Приняв душ, он спустился на второй этаж, в гостиничный ресторан, где подавали завтрак. Из головы не шел вчерашний разговор с Павлом: уже ночью, когда гости разошлись, тот пошел его провожать и по дороге повторил свою безумную просьбу: что они с Машей больше не могут жить в НР, что нацбезопасность следит за каждым их шагом («вот и сейчас, Андрей, видишь – пара топтунов за нами тащится? Они всех наших гостей провожают, все телефонные звонки прослушивают, в доме прослушки и в кухне, и в комнате, и даже в сортире»), что у него было уже два обыска, и его предупредили – после третьего, если будет продолжать в том же духе, ему не поздоровится.

– А я не могу не продолжать! – шепотом кричал Павел. – Почему я должен у них спрашивать, что мне читать, что мне думать, с кем мне встречаться? И Маша не переживет моего ареста…

Договорились, что Андрей, когда вернется домой, попробует найти нужных людей, попробует что-нибудь придумать. Обещая это, Андрей чувствовал себя последней свиньей, потому что никаких нужных людей он не знал и совершенно не представлял себе, с какого конца за это дело браться.

Завтрак во «Фремдгасте» – никаких тебе шведских столов – был на редкость обилен и столь же невкусен. На выбор сосиски с кашей или омлет – Андрей, наученный горьким опытом, взял сосиски, поскольку этот так называемый омлет явно делали из яичного порошка пополам со столярным клеем, и есть его было нельзя. Сосиски же (две) были более или менее съедобны – в отличие от каши (полная тарелка). Еще полагалась тарелочка с нарезанной колбасой и сыром, по три кусочка каждого, блюдечко с маслом и тарелочка с хлебом, почему-то всегда черствым. Завершал завтрак жидкий чай или кофе, совсем без запаха – ни приятного, ни противного. Все это великолепие приносили хмурые молчаливые официанты, которые – все как один мужчины – ухитрялись работать удивительно медленно, всем своим видом выражая не просто недовольство, а какое-то высокомерное презрение к каждому гостю.

Унылый завтрак в одиночестве, в сочетании с хотя и легким, но все-таки похмельем и тяжелым впечатлением от вчерашнего ночного разговора… да еще и делать нечего целый день до вечера, воскресенье, архив закрыт.

«Пойти, что ли, прогуляться, – подумал Андрей. – Может, полегчает».

Нет, конечно, Андрей ходил по улицам Москвы совершенно свободно, город знал хорошо, легко ориентировался, но все-таки какое-то смутное ощущение тревоги, какое-то непонятное напряжение его не отпускало – то ли потому, что на лицах, которые он видел на улице, не было улыбок, то ли из-за в основном серых, темных тонов одежды, которую носили люди, то ли от патины пыли, покрывавшей все, – тротуары, машины, мостовые, дома. Он пытался поймать это ощущение, обдумать его и назвать. Но не получалось. Тревога? Предчувствие? А почему тревога, что за предчувствие – бог знает. Проходило только в Питере, едва ступал на платформу Николаевского вокзала.

Вот и сегодня он вышел из «Фремдгаста» и пошел вверх по Тверской, по левой стороне, мимо телеграфа, просто прогуляться: вечером он должен был пойти к Ирине и Саше, но до вечера далеко, и настроение мерзкое. Неяркое апрельское солнце светило в спину, освещая массивные здания с гранитными и мраморными цоколями, троллейбусные провода, сухой серый асфальт. Навстречу вниз по Тверской шли редкие прохожие, поодиночке и парами, шли в основном молча, кроме небольшой компании из четверых совсем молодых людей, скорее всего школьников, о чем-то оживленно, но негромко разговаривавших. И все, как обычно, что-то несли – в сумках, пакетах, сетках, на плечах и обхватив, по одному и вдвоем…

…Ровно на этом месте… Сколько уже? Да, двенадцать лет назад это и было. Андрей всегда ходил быстро, бросая взгляды на лица встречных, на дома, на редкие проезжавшие опели. И в тот раз он так же быстро шел вверх по Тверской, и поэтому немного удивился, когда на углу Никитского переулка его обогнал невысокий пожилой, как показалось сзади, человек в темно-серой куртке и кепке. Сделал пару не то шагов, не то скачков и неожиданно упал, видимо споткнувшись, прямо перед Андреем.

Андрей резко остановился, чтобы не налететь на упавшего, нагнулся и, тронув того за локоть, спросил:

– Помочь вам? Вы ушибись?

Упавший благодарно схватил протянутую руку, притянул Андрея к себе и вдруг сказал ему тихо, быстро и отчетливо, одновременно поднимаясь на ноги:

– Андрей Петрович, нам необходимо с вами встретиться. Это касается вашего покойного отца. Сегодня вечером ровно в половине седьмого между второй и третьей колоннами Большого театра, если считать слева, – поднялся на ноги, буркнул совсем другим голосом «спасибо» и быстро пошел вверх по Тверской.

Какой-то инстинкт не позволил тогда Андрею догнать странного прохожего и начать задавать вопросы, и этот же инстинкт почти сразу, с секундной паузой, заставил его двинуться в прежнюю сторону и с прежней скоростью, хотя гулять совершенно расхотелось. Он шел, удивляясь сам себе, но всем своим видом и поведением демонстрируя – кому? кому он демонстрирует? – что ничего особенного не случилось, что странный прохожий не сказал слов, которые потрясли Андрея. Откуда этот прохожий знает, как его зовут? Значит, все-таки покойный? Что он знает об отце? Андрей продолжал идти все так же размеренно, но уже не видел вокруг ни людей, ни домов и пытался совладать с бурей мыслей, метавшихся в голове.

Много лет и в Питере, и в Москве Андрей искал следы отца. Он знал только, что тот уехал в Россию, не зная, что он родится, что мама собиралась с ним, грудным, ехать следом, что потом, весной сорок первого, пришло от отца письмо. Это письмо он читал много раз и знал практически наизусть. И мама не поехала в Москву, а поехала с ним, почти трехлетним уже, в Петербург, чтобы быть поближе, и там ждала отца или хотя бы каких-то от него или о нем сведений, но так и не дождалась – отец пропал, и следы его не находились даже сейчас, хотя Андрей пытался использовать все возможности в Питере, все знакомства и все свое небольшое влияние, чтобы узнать его судьбу. И вот теперь этот странный прохожий сказал – покойного отца. То есть Андрей, конечно, понимал, что отца не может быть в живых, потому что все-таки после смерти Гитлера какие-то контакты возобновились, и будь отец жив – как-то дал бы о себе знать. Но вот так, на улице, услышать от незнакомого человека… При мысли, что сегодня вечером он что-то узнает об отце, в груди появился тугой комок. Андрей прошел еще несколько метров вверх по Тверской, развернулся и пошел