Стрельцы обступили меня, когда Никифор все же развязал узлы на веревках. Можно было и самому освободиться при желании, не так и плотно связали руки. Но зачем?

Я был готов ударить. Да хоть и в лучших традициях мирового бокса — откусить ухо какому-нибудь из своих обидчиков. Даже если действовали по приказу. Зачем меня обходить — и сбоку, и прямо зажимать в полукольцо? Загнали, как зверя. Я же смотрел на стрельцов в свете горящего огня в железной чаше на стене.

Прямо смотрел, гордо, может, и насмехаясь.

В прошлой жизни я полностью утратил веру в любых людей в погонах — год за годом, а особенно в последние месяцы. Лишь только оставалась вера в Первого, доверие первому лицу в нашем богоспасаемом Отечестве. Идеализирую? Как знать.

Вот только если не верить, что хоть где-то есть правда, не убеждать себя, что на белом свете ещё ходит и своё законное место занимает носитель справедливости, то можно сойти с ума. Так что я готов подчиниться, покориться, но… только государю.

Да, знаю, порой и перед другими нужно сделать вид, что искренне кланяешься, проявить покорность, чтобы выиграть время — и уж после проявить себя истинного. Об этом, в том числе, я думал, пока меня вели к помещению без окон, без хоть бы какого-нибудь лучика света. Вот сейчас закроют дверь, и окажусь я в полной темноте.

Многие люди и вовсе не видели больше солнышка, оказавшись здесь однажды.

Я сам направился в камеру, но тут же обернулся к своему сопровождению. Встретился вновь взглядами. Это был тот самый десятник Никифор. И вот что я заметил — даже ещё перед тем, как я устроил представление возле Красного крыльца, его глаза излучали больше доброты и сочувствия, чем сейчас.

— Это к тебе, десятник, зело по-доброму отнеслись. Видать, про твои слова, про злато и серебро, Долгоруков али боярин Матвеев услыхали. Только мы вот что… — сказал десятник.

Сказал и замахнулся..

Я уже видел, как дёргается его плечо, чтобы нанести удар. Поэтому чуть-чуть отстранился. Но был зажат другими стрельцами, пути отступления не было. И удар, может, не в полную силу, но всё-таки настиг меня.

— Это тебе за то, что батюшку нашего, Хованского, выдаёшь! Правильно всё говорят — бирючи егойные, а нынче стрельцов подставляешь! — прошипел Никифор. — На копья племя нарышкинское! Нет в них правды [бирючи — глашатаи на Руси люди, распространявшие информацию].

Я уже было намеревался вьехать десятнику головой в его наглую морду, исказившуюся от злобы, но решил сказать своё слово, прежде чем на меня навалятся все.

— Лжа всё это! Хованский власти хочет — для себя ли, али для Софьи, но подведёт он вас на плаху. И головы ваши полетят. Вы же люди служивые. Так есть на Руси, что опорой быть должны порядку! Что же вы в свару лезете, как дети неразумные!.. — я бы сказал и больше, но увидел, как вновь замахивается, уже намереваясь ударить меня по лицу, десятник.

— На! — сказал я, и лбом, чуть подкрутив голову, как умел в прошлой жизни, ударил Никифора.

Хруст треснувших костей был для меня усладой!

А потом… я кусался, кому-то ударил в пах, но всё больше приходилось прикрывать лицо и жизненно важные органы, группируясь. А вот ещё чья-то нога полетела мне в голову, но я вывернулся, схватил того малого за ступню и носок и дёрнул на себя — и вот один из стрельцов завалился, создавая ещё большую кучу-малу.

Больше бы силы да реакции, но это тело пока не приучено. Мысли о том, что сделать, слишком опережали сами действия. И пока готовил и делал движение обстановка уже менялась. Нужно было думать больше о защите, чем ещё раз огрызнуться и кого-нибудь наказать. Если мне сейчас ногами опустят почки или выбьют зубы, то я нигде это уже не вылечу. Не в этом веке.

Особенно почему-то я беспокоился о зубах.

Так что через минуту я уже скрутился комочком, подтянул ноги, вжал голову в плечи и закрыл её руками. А меня всё били и били. Но — пустое. Одиннадцать стрельцов мешали друг другу, толкались, и часто удары и вовсе приходились или мимо, или по касательной. А у меня, как видно, выносливость и умение держать удар, терпеть — всё это вместе с моим сознанием перенеслось в новое тело.

— Будет! Сказано же: не бить дурня! — скомандовал запыхавшийся десятник. — Еще прибьем… И всем казать, что енто он бежать возжелал.

Утомился, сука, бить меня толпой. Мозг, что ли, еще у десятника отказывал. Это каким придурком нужно быть, чтобы поверить, что я, тут, в каком-то подвале, в Кремле, в особо охраняемом месте, решил бежать. Куда? К воротам, где меня подстрелят? Или взлететь? Перепрыгнуть стены Кремля?

— Сам ты конченый! — сказал я.

— Какавой? — недоумённо спросил десятник.

Ну право слово, не проводить же ему ликбез по ругательствам из будущего.

— В первый полк приди да послушай, что мудрые мужи скажут обо мне и о всём, что происходит. Как вас, стрельцов, извести хочет Хованский. Сами же знаете, что и Пётр, и Иван живы и здесь быть должны! За что бунтовать вздумали? Разве силы на вас не найдется? Поместная рать придет, полки нового строя. Будут те, кто усмирит. И какой кровью? — говорил я, а десятник за время моего монолога успел ещё дважды пробить мне ногой.

— Сука, гнида, тварь… — сыпал я окровавленным ртом множество оскорблений.

Уж какое-нибудь эти предатели поймут. А нет, так я добавлю.

— Уходим! — сказал Никифор.

У меня сложилось впечатление, что он больше устал бить меня в этой толпе, чем я — терпеть удары. Только один раз десятник хорошенько вьехал мне по лицу, всё остальное ушло в блок. Поймал меня, когда я начал увлекаться разговорами и чуть-чуть раскрылся.

Меня небрежно затолкали в комнату, закрыли дверь. Моментально я оказался в кромешной тьме. И вот эта пытка сразу показалась мне более изощрённой и коварной, чем даже висеть на дыбе.

Кстати, висел я как-то на дыбе. Это же не только русское изобретение. До всяких извращений и пыток многие народы доходят самостоятельно, даже вне контакта с такими же маньяками, как они сами. Неприятное это дело — дыба. Но в прошлой жизни мне получалось в какой-то мере хитрить.

Есть небольшой лайфхак, как сказали бы в будущем. Если хорошая растяжка, в том числе и голеностопа, то какое-то время можно держаться сносно и на дыбе. Ведь там принцип такой: подвесить