Николаевич вышел на перрон размяться и покурить. Он смотрел на обшарпанное здание смоленского вокзала, на флаг со свастикой над фронтоном, на хмурых, одетых в черное и серое людей с мешками, узлами, чемоданами, на многочисленные немецкие патрули, искал и не находил в своей душе радости от того, что вот он, наконец, на русской земле. Эта земля, эти люди, эта серость, узлы и мешки были совсем не похожи на то, что он помнил по своей молодости, и тем более – на то, что виделось ему в мечтах: на широкую, привольную, свободную и радостную Россию, которую он ехал строить. На лицах он видел горе, страх и растерянность. И тут, на смоленском перроне, его вдруг впервые – но не в последний раз, далеко не в последний – пронзило это чувство: ощущение стыда за то, что он русский, что именно с его земли, из его страны обрушилась на Европу эта страшная чума, эта жуткая война, принесшая столько смертей и горя, столько бедствий и разрушений.
«Все-таки я лично не виноват, – трусливо подумал Петр Николаевич, – и вообще я все-таки не совсем русский».
Странно было видеть Москву – практически не пострадавшую от боев, да и боев-то никаких здесь уже не было, просто приехал на грузовиках вермахт и занял советскую столицу вместе с Кремлем. Последняя стычка имела место вроде бы в районе Ржева, там кому-то из большевистских генералов удалось собрать что-то похожее на боевую часть, но задержали они немцев дня на два, не больше. А так – после Минска это уже была для немцев не война, а форсированный марш.
В письме коменданта значилось – явиться в центральное отделение комендатуры, и адрес был указан – Ильинка, дом девять, третий этаж. Улицу со стороны Кремля преграждал шлагбаумом, у шлагбаума по обе стороны улицы стояли автоматчики в сером и офицеры в черных мундирах – Петра Николаевича, несмотря на его вполне европейский вид и прекрасный немецкий, офицер долго расспрашивал, кто, куда и откуда, потом долго изучал его паспорт и все бумаги, включая письмо коменданта. Потом вернул документы, прокричал, вскидывая руку, «Хайль Гитлер!». На этот раз Петр Николаевич сумел ответить без задержки и довольно молодцевато – привыкать стал, видимо, – и его пропустили.
Большое тяжеловесное серое здание, прежде – Петербургского международного коммерческого банка, ныне – штаб германских оккупационных войск в России. Над входом – огромный флаг со свастикой и большой транспарант, красно-белый, с черными буквами, по-русски: «Германский вермахт – гарант европейского мира». И опять охрана, на этот раз два армейских офицера, в сером. Пришлось снова доставать паспорт и все остальное. Изучили, отсалютовали молча. Петр Николаевич потянул на себя тяжелую дверь и вошел внутрь.
На третьем этаже в приемной коменданта на стульях вдоль стен сидело человек двенадцать, все мужчины, все, кроме одного в какой-то неизвестной форме, в штатском, одетые явно не в совдеповское. Сидели молча, только двое в углу тихонько о чем-то разговаривали. Петр Николаевич подошел к секретарю – молодому лейтенанту, отдал письмо, лейтенант пробежал его глазами, кивнул, черкнул что-то на лежащем перед ним разграфленном листе и сказал: «Я записал вас, герр Рихтер, присаживайтесь, придется подождать».
Петр Николаевич сел на свободный стул. Пока ждал, начал обдумывать свое первое письмо жене – писать он собирался регулярно, раз в неделю, отчасти потому, что с момента отъезда из Констанца лавиной пошли события и впечатления, а все события и впечатления он привык пересказывать Вере, отчасти с тайной мыслью, что записывать необходимо: ведь он в самом сердце исторических событий! Ну а таким способом можно двух зайцев одним выстрелом – и с Верой поделиться, и исторические события в Лету не канут.
«Все-таки немцы всюду немцы, – писал он спустя несколько дней, сидя на шаткой табуретке перед подоконником своего гостиничного номера – стола в номере не было. – Как прекрасно у них тут все организовано. Ни минуты лишней ждать мне не пришлось. Комендант оказался приятный, немолодой уже офицер, Obersturmbannführer он тут называется, по-нашему примерно подполковник, лысоватый, с глазами слегка навыкате, очень хорошо меня принял и тут же дал назначение в польский отдел. Я спросил, почему именно в польский. Он поморщился, явно не привык, что его приказы вообще обсуждают. Ничего, переживет, я им не лейтенантик какой-нибудь, а солидный человек. Объяснил, что создано Управление по расследованию преступлений большевизма, и для удобства оно разделено на отделы – по странам. Самый большой отдел – германский (Германия, Австрия и Венгрия), потом южный (Румыния, Богемия, Моравия и другие), потом украинский и белорусский, потом польский, это мой, и отдельно – управление люстрации – эти занимаются Россией. Задача русского отдела – выявление недобитых большевиков и сочувствующих, расследование преступлений Советов, координация работы оккупационных властей на местах. Но это другое управление, а наше занимается возвращением пленных, арестованных и угнанных большевиками и расследованием преступлений в других странах.
Устроился я пока в гостинице, довольно жуткой, но это временно, пока не дадут квартиру. Зато в самом центре, на Большой Никитской, до работы минут пятнадцать хода. Наш польский отдел расположен в очень милом особнячке в Малом Знаменском переулке, стоит немного в глубине, за железной оградой с желтыми каменными тумбами, наш тут весь второй этаж, а на первом – южный отдел. Вчера был мой первый день – знакомился с коллегами, в основном поляки, но есть двое русских, как и я, бывшие эмигранты, жили в Кракове, сейчас вернулись. Работа, как я понимаю, в основном бумажная, хотя и в командировки ездить, наверное, придется».
«Ты не можешь себе представить этого ужаса, – читала Вера две недели спустя. – Со всей бескрайней России плывут и едут десятки тысяч освобожденных поляков, и всех их свозят в Москву, и почти все они проходят через мой отдел. Каждый из них рассказывает о собственных злоключениях или о своих знакомых по лагерю – кто не дожил. У нас эти рассказы аккуратно стенографируют, потом переписывают на машинке и собирают вместе, и постепенно они складываются в трагическую картину двухлетнего уничтожения всех активных, здоровых, общественно значимых сил. Поляки, украинцы, белорусы, литовцы, евреи, землевладельцы и крестьяне, фабриканты и рабочие, офицеры и рядовые, судьи и торговцы, полицейские и ксендзы, пасторы и раввины – все были вырваны из своих домов и втянуты в огромный механизм НКВД. Я теперь понял, Вера, на чем держалась власть большевиков: не только на страхе, а на этой вот политике обезглавливания – то есть изъятия, как они выражались – тех, кто умеет думать. Это – непременное условие советизации народа, превращение народа в безвольную, бесформенную, безголовую,
