Перед Людовиком, человеком, всю жизнь избегавшим принятия решений, легли три дороги: путь чести, ведущий к спокойствию; путь веры, ведущий к славе; и путь силы, ведущий к невиданному могуществу.

Он медленно поднял глаза, глядя на жену, мадам де Ментенон, неподвижно сидевшую в углу. Она была его совестью, его разумом, его волей. Он искал в ее глазах ответ.

— Франсуаза, — его голос прозвучал почти по-детски, полный страха и надежды. — Что мне делать?

Она молчала.

Глава 9

Ночь. За толстой броней «Бурлака» завывал ветер, швыряя в стальную обшивку редкие капли дождя. Они барабанили с унылой монотонностью метронома, будто отсчитывая наши последние часы в этом проклятом месте. В тесном отсеке повисла гнетущая тишина. Мрачный, как грозовая туча, Пётр вертел в руках какую-то шестеренку, машинально проверяя пальцем остроту зубцов — жест человека, привыкшего действовать, а не ждать. Я же, уткнувшись взглядом в испещренную пометками карту, тщетно пытался отыскать в этой паутине дорог хоть какую-то лазейку. Весь день мы бились над этой задачей: выехать из города невозможно, добиться аудиенции у нового дофина — тем более. Тупик.

Прорезавший тишину тихий, почти неслышный стук в дверь заставил нас обоих вздрогнуть. Стоявший в тени Ушаков тут же материализовался у входа, его рука сама легла на рукоять пистолета. Там явно был не враг, иначе караул не пропустил бы.

— Кто там?

— Это я. Де Торси.

Мы с Петром обменялись быстрыми взглядами. Когда Ушаков отпер засов, в отсек шагнул маркиз де Торси — осунувшийся, без парадного парика, в простом дорожном камзоле. Всесильный министр за одну ночь превратился в собственную тень. Вид у него был, как у человека, который не спал и всю ночь прислушивался к тому, как за дверью точат ножи.

— Прошу прощения за поздний визит, господа, — тихо произнес маркиз. — Времени у нас мало. Вернее — у вас.

Подойдя к столу, он бросил взгляд на нашу карту, усеянную перечеркнутыми маршрутами.

— Я пришел не как министр, а как человек, давший слово своему покойному королю. Какое решение примет новый двор, мне неведомо. Зато я знаю, о чем уже кричат на всех углах в Париже.

Усталый взгляд маркиза впился в нас.

— Вас обвиняют в смерти Людовика. Слухи эти распространяются целенаправленно, через проповедников в церквях и платных горлопанов на площадях. Готовят народ. Думаю, вы и сами догадываетесь, к чему.

Пётр медленно поднял голову, его глаза опасно сузились.

— Мой совет, — де Торси понизил голос, — бегите. Прямо сейчас, пока еще есть хоть малейший шанс. Дороги на восток уже перекрываются. Однако южное направление, куда вы и собирались, на Орлеан, пока относительно свободно. Быть может, еще успеете проскочить.

Он поклонился и направился к выходу. На пороге маркиз на мгновение задержался.

— Прощайте.

Дверь за ним закрылась. Пётр молчал, тяжело дыша. Затем медленно поднялся, подошел к столу и со всей силы обрушил на него кулак. Карта подпрыгнула, чернильница опрокинулась, и уродливое черное пятно начало расползаться по пергаменту, пожирая Францию.

— Бегите⁈ — прорычал он. — Я⁈ Император⁈ Словно заяц от своры собак⁈ Да я им!..

Он задыхался от ярости. Для него сама мысль о бегстве была унизительнее смерти.

Грохот привлек внимание. В отсек просунулась голова Меншикова, а за его плечом маячили испуганные физиономии Матвеева и Ягужинского. Одного взгляда на перекошенное яростью лицо государя и чернильную кляксу на карте хватило светлейшему, чтобы оценить обстановку.

— Государь, — зачастил он, — гнев твой праведен, однако сейчас не время для гордыни. Дело дрянь.

Он резко развернулся ко мне.

— Барон, — в его голосе прорезались заискивающие нотки, — ты у нас мастак на всякие хитрости. Устрой заварушку, да погромче! Ты со своими машинами, с гвардейцами — на восток. С боем, с шумом, чтобы все уши навострили! А мы… — он обвел рукой себя и свою свиту, — мы с Государем тихонечко, под видом купцов, на юг, к Марселю. А там — на корабль, и к туркам.

А ведь Данилыч, при всем своем шкурничестве, не лишен прагматизма. Схема-то рабочая: разделение сил, отвлекающий маневр для прикрытия эвакуации VIP-персоны.

— Идея верная, — медленно произнес я, давая Меншикову на мгновение просиять.

Однако в голове уже с лязгом сходились шестеренки просчета рисков. Исполнители? Сам светлейший с этой парочкой придворных казнокрадов? Да они государя в первом же придорожном трактире пропьют. Утрирую, конечно, но не доверю я им такое дело — спасение Государя.

— Вот только исполнение — ни к черту, — холодно закончил я.

Уголки губ Меншикова, растянутые в довольной ухмылке, медленно поползли вниз.

— Это почему еще⁈ — взвился он.

— Потому что, Александр Данилович, ваш отряд не способен на скрытный поход. Государь с вами и до Орлеана не доедет. Его либо узнают и захватят, либо вы сами его погубите так как не сможете сыграть простолюдинов.

— А как по-твоему надо⁈ — прошипел Ягужинский, кладя руку на эфес.

— План тот же, — отрезал я, глядя прямо на Петра. — Основной обоз с шумом и пальбой прорывается на восток, оттягивая на себя все внимание. Командовать буду я, что привлечет внимания еще больше. Вместе прорвемся, пошумим. Уж на недельку экономного расходования припасов хватит. А Государь… поедет с Ушаковым. Плюс Дюпре, он местный. И еще пяток нанятых на месте головорезов, которые и знать не будут, кого везут. Максимальная скрытность.

Меншиков побагровел. Отпустить Петра? Для него это означало был крах всего, что он строил годами.

— Да это заговор! — взвизгнул он. — Ты хочешь похитить Государя! Нас ты посылаешь на верную смерть, а сам через своего пса умыкнуть Государя вздумал!

Он развернулся к Петру, и на его лице отразилась вселенская обида.

— Государь, видишь⁈ Он тебя от верных слуг отбить хочет! Чтобы самому вершить дела!

Спор зашел в тупик. Мой план был надежен, но бил по самому больному месту Меншикова. Его план был самоубийственен для Петра, зато сохранял ему место у трона.

— Хватит!

Голос Петра оборвал все возмущения. Меншиков захлопнул рот на полуслове. Ягужинский шарахнулся обратно в тень. В отсеке повисла такая тишина, что стало слышно тяжелое, яростное дыхание царя. Медленно поднимаясь, он, казалось, заполнял собой все пространство — не просто огромный человек, а сгустившаяся до предела, воплощенная воля.

— Совсем ополоумели? — он обвел нас тяжелым взглядом, от которого многим хотелось вжаться в переборку. —