В голове у Арехина всё встало на свои места. Чудовищные, кривые, но свои.

— То есть у вас всё уже обговорено? Как говорили в Одессе до революции, дело на мази? Контракт подписан?

— В целом — да, — кивнул Лазарь. — Остались детали. Условия безопасности, масштабы института, объём финансирования. Мелочи.

Арехин шагнул к Лазарю, и тот невольно отпрянул.

— Тогда зачем вам я? — сказал Арехин. — Если всё решено, если он уже ваш, зачем вся эта ночная комедия с угрозами, с шантажом? Чтобы я любовался на этих… этих ихтиандров?

Лазарь не смутился. Он снова обрёл уверенность, холодную и осторожную, как лезвие бритвы.

— Вы же в шахматы играете. Разве вы полагаетесь на одну-единственную фигуру? Даже ферзю нужна подмога — ладьи, слоны, кони, даже пешки. Вдруг что-то пойдёт не так? Вдруг он передумает? Вдруг вмешается кто-то другой с более щедрым предложением? Вот тогда на сцену вы и выйдете. Объявите шах и мат. Безжалостно. Я надеюсь, до этого не дойдёт. Искренне надеюсь. Но если придётся действовать… у вас не должно оставаться ни малейших сомнений или глупой жалости. Сальватор — не невинный ягнёнок, отнюдь нет. Он — монстр. А монстров либо приручают, либо уничтожают. Мы выбираем приручение. Вы… будете нашим кнутом и ножом на случай, если приручение не удастся.

Арехин отвернулся. Он смотрел на чёрную воду пруда, где уже не было ни голов, ни кругов, только неподвижная, зеркальная гладь, скрывающая в своих глубинах невиданных существ. Он больше не хотел здесь находиться. Не хотел слышать этот голос, дышать этим воздухом.

— Теперь, думаю, мне нужно вернуться к себе, — сказал он глухо, оборвав разговор. — Я увидел всё, что вы хотели. Урок усвоен.

— Что может быть проще? — почти запел Лазарь, явно довольный эффектом. — Сальватор поразительно беспечен. Самоуверенность гения. Он думает, что контролирует всё. Это может его погубить. Ничего, в Советском Союзе мы обеспечим ему настоящую, железную охрану, не чета этим пьяным сторожам. Там за ним будет присматривать… — он прервался на полуслове. Из темноты аллеи, ведущей от главного дома, донёсся звук. Не лай. Не рык. Сначала это был низкий, грудной, урчащий гул, словно где-то завели мотор. Потом — быстрое, тяжёлое шуршание.

К пруду выбежали собаки.

Но какие собаки!

Их было три. Каждая — размером с доброго телёнка, но у телят нет таких чудовищных челюстей, таких грудных клеток, дышащих мощью, таких перехваченных жилами шей. И клыков. Длинных, желтоватых, выступающих из-под оттянутых в оскале брылей. Это были не собаки, а ожившие кошмары средневековья, существа, сошедшие с гравюр, изображающих адские псарни. Они бежали не спеша, рысью, но каждая их мышца играла под короткой, глянцевито-чёрной шерстью. И глаза. Глаза у них были не добрые. Они были пустыми, как чёрный мрамор, и при лунном свете в них горели крошечные, бездушные красные огоньки — отсветы ночного светила или чего-то, что пряталось внутри.

Они выстроились в линию, преградив путь назад, к двери в стене, и уставились на Лазаря.

И Арехин увидел то, что, возможно, было самым человеческим и самым жалким за весь этот вечер. Пятно. Тёмное, быстро растущее пятно в паху светлого костюма Лазаря. Оно расползалось беззвучно и неумолимо. При лунном свете это было видно совершенно отчётливо.

Лазарь стоял, вжав голову в плечи, его тело тряслось мелкой, неконтролируемой дрожью. Рот был открыт, но слышно было лишь шумное дыхание. В его глазах был животный, первобытный ужас, перед которым меркли все идеологии и все приказы сверху. Вот тебе и белые штаны, Лазарь… Вот тебе и стальной чекист.

Впрочем, каждый бы обмочился. Это были не просто псы. Это были псы-людоеды, выведенные когда-то, должно быть, для охоты на беглых рабов с плантаций или для травли на аренах. Гибриды мастиффа, бульдога и чего-то ещё, самого страшного. Никто не убежит, зная, что по следу пустят таких тварей. Их не надо было натравливать. Они рождались с ненавистью ко всему двуногому, что не было их хозяином. Не так уж доктор беспечен.

— Ничего, Лазарь, ничего, — тихо сказал Арехин, и его голос прозвучал странно спокойно на фоне этого немого ужаса. — Эта беда — не беда, а пустяк. Сейчас всё уладится.

И он, к изумлению Лазаря, сделал шаг навстречу собакам. Не в сторону, не назад, а прямо на них.

Три огромные головы повернулись к нему синхронно. Глухое рычание стало громче, переходя в предупреждающий рёв. Но Арехин не остановился. Он шёл медленно, не суетясь, его руки были опущены вдоль тела. Он смотрел не в глаза собак, а куда-то в пространство между ними, будто видел что-то позади них.

И произошло нечто необъяснимое.

Собаки, все три, вдруг присели на задние лапы. Это не была поза для прыжка. Это была поза неуверенности, подчинения. Рычание стихло, сменившись настороженным, хриплым поскуливанием.

Арехин остановился в двух шагах от них. Он не поднял руку. Он просто заговорил. Голос его был негромким, строгим, почти отцовским, но в нём вибрировала какая-то стальная, не допускающая возражений нота.

— Вам здесь не место, — сказал он чётко, разделяя слова. — Бегите к себе. Назад. В конуры. И до рассвета не смейте показываться! Слышите? До рассвета.

Он не кричал. Он приказывал.

И псы повиновались.

Они вскочили, развернулись с удивительной для своих размеров ловкостью и помчались прочь, назад, в аллею. Их массивные тела, казалось, не бежали, а скользили над землёй, такие огромные собаки, а неслись быстрее борзых! Через несколько секунд от них остался лишь стук когтей по камню, затихавший вдали, да запах — тёплый, звериный, смешанный со сладковатым запахом страха, исходящим от Лазаря.

Наступила тишина. Только цикады заливаются где-то рядом.

Арехин медленно повернулся к Лазарю. Тот всё ещё стоял, не двигаясь, с остекленевшим взглядом, смотрящим в никуда. Мокрое пятно на брюках было теперь огромным и тёмным.

И это высохнет.

— Ну, Лазарь, успокоились? — спросил Арехин без тени насмешки.

Лазарь сглотнул. Его челюсть поработала, прежде чем он смог выговорить слово.

— Что… Как ты… — он даже перешёл на «ты», настолько был потрясён. Чувствовалось, что он напуган всерьёз, до самых глубоких, тёмных уголков души, где прячется самый древний страх. Есть такие люди — панически, до истерики боятся собак. Может, в детстве искусали, может, другая причина, засевшая в сознании.

— Меня собаки слушаются, — пожал плечами Арехин. — И даже боятся. Видят во мне повелителя. Не