Были бы у меня здесь боты, можно было бы подставить его под расправу, а самому уйти куда-нибудь в леса. Или какое-нибудь другое имя взять. Во-во… Когда у меня будут боты… А у меня будут боты. Мне бы только челнок найти. И я его найду. Заветное слово я знаю. Сим-сим откроется, а там… Сокровища сорока разбойников. Да-а-а…

Пишут, что в том месте, где стоял Соловецкий монастырь, в это время был какой-то микроклимат, что росли разные овощи и фрукты, а в парниках даже арбузы, дыни и виноград. Это, извиняюсь, что за хрень? Климатический парадокс? Пётр первый купался в Белом море? Всемирное потепление? Думается мне там этот парадокс возникнет из-за меня. Ага… Накроет челнок куполом ложбину, где стоит Соловецкий монастыря и создаст микроклимат, хе-хе. А так-то откуда ему там взяться? Да ещё такому, чтобы арбузы росли. Пишут, что якобы воск там отбеливали, варя его на печах, оттого и парники были тёплые. И что это за печи такие? Кто их придумал? Я? Инок Филипп? Колычев Фёдор Степанович? Кулибин, мать его… Я и сейчас-то не знаю, как там так сделать, а он знал? Кто его научил? В каких университетах? Какие-такие «немцы», у которых у самих нихрена не растёт в их неметчине… Да-а-а…

Глава 10

Пока я стенографировал, государь появился в палате, где проходило обсуждение условий перемирия, воссел на трон и стал молча слушать полемику. Выдержал он минут сорок. Потом хлопнул в ладони и движением кисти правой руки приказал закончить дискуссию. «Все вон!», как говорится. Потом царь забрал исписанные подьячим листы и вышел из палаты. Потом появился у «меня».

— Давай! Читай, что написал! — приказал царь, впиваясь взглядом в «свои» листы.

Я начал читать. Царь остановил, нашёл то место у себя и кивнул. Я продолжил читать и читал минут пять. Потом царь, снова жестом, остановил меня и стал чесать подбородок, скрытый седеющей не очень длинной бородой. Потом он снял «тюбетейку» и почесал седую, лысеющую со стороны лба голову.

— Будешь моим послухом, — сказал Василий Иванович. — Всё, что услышишь, записывай и мне докладывай.

Мы спустились по круговой лестнице на ту же площадку, где так и стояли, перетаптываясь на месте, отец с дядькой.

— Выдашь ему тамгу для прохода во дворец и пристрой к подьячим-писарчукам, что переписывают скорописи. А ты, — погрозил мне пальцем, — не вздумай там писать то, что услышишь. На ус мотай, а потом разматывай. И никому не показывай своё письмо. Дюже оно у тебя непонятное. И как в этих закорючках что-то понять можно?

Царь снова посмотрел на дядьку Ивана.

— От слуховой комнаты ему ключ давай, когда спросит.

И снова мне:

— Там писать станешь. Там же и оставляй листы.

— Позволь спросить, государь?

Царь в удивлении вскинул брови, а потом нахмурился.

— Ну, спрашивай, коль смелый такой!

— Слушать везде или только в дворце?

Брови у Василия Ивановича снова взлетели.

— Хм! Резонный вопрос! Всё, что о моём правлении будет сказано, записывай. Или о каверзах, что против меня замышляют. Только имей ввиду, что за лжу спрошу на дыбе.

Я молча кивнул. Царь оглянулся на дядьку.

— Молчун?

Тот кивнул.

— Хорошо, что молчун. Язык резать не надо.

Царь хмуро посмотрел на меня, но в его глазах мне почудился смех. Да и нижняя «силовая» чакра и грудная не доминировали над остальными. Хотя… Кто их царей знает. Может у них работа такая? Спицифика. Реламент. Этой категории служащих отрезать языки, чтобы не проболтались и руки, чтобы ничего не написали. Хе-хе…

У царя ярко «светился» лоб, и обе крайние чакры, что ранее встречалось в моих жизнях довольно редко и только у тех, кто занимается «духовными» практиками йогов, не характерными для адептов христианства. Здесь же — в этом времени — активность обоих центров силы не была редкостью. Я даже как-то подумал, что может быть где-то сохранилась и нечистая сила типа: леших, кикимор и русалок. Свят, свят, свят…

* * *

Так началась моя работа во дворце. Начальником надо мной, как и над всеми переписчиками, а их было двое, кроме меня, поставили моего отца. Но он редко появлялся в канцелярии и пришлось мне «включать старшину» ибо те перестали работать вообще. Писарчуков, когда они снова устроили в канцелярии игрища, пришлось обработать палкой, наколотив им на голове шишек. Специально взял лёгкую липовую, чтобы не покалечить.

— Мой отец отвечает за вас, оболтусов, и за своевременную перепись документов, а вы, дурью маетесь. Ещё увижу, что дурака валяете, вылетите на улицу.

Однако писарчуки не угомонились, а наоборот, попытались устроить мне «тёмную» и, соответственно, получили от души. После этого «старых» писарчуков отец заменил на «новых». Мои самые старшие «товарищи», отроки шестнадцати лет, отлично справлялись с непыльной, но кропотливой работой, требующей усидчивости.

Кстати, об усидчивости. Мы при переписывании стояли за пюпитрами, а не сидели за столами и это, при письме гусиными перьями, было удобнее, так как нынешнее письмо больше походило на «написание картин». Весь день стоять было утомительно, но мы «придумали» производственную' гимнастику и использовали её для разгрузки чресел и спин.

«Писарская посольская изба», где мы работали, была частью двухэтажного строения, вписанного в общий дворцовый «ансамбль» и соединённым переходом с другими постройками. Называлось здание «Набережной палатой», а наше помещение находилось в нём между его двумя частями, укрытыми единой крышей: Столовой и Ответной палатами. В «Ответной палате» и проходили те переговоры, которые я слушал из тайной комнаты и записывал.

Непыльная работа на самом деле была пыльной. Потому, что кроме переписи новых переговоров, нужно было найти предыдущие и сделать на них ссылку и список нужных мест. А для этого нужно «последние» записи ещё найти. А вот это была уже работа пыльная ибо свитки лежали сваленными на полках, как в плохой библиотеке. Пришлось потихоньку начать систематизировать документы сначала по посольствам: Крымское, Османское, Литовское, и так далее, потом по датам, вписывая документы в картотеку и укладывая в коробки, собранные из досок черёмухи, отпугивающей мышей и крыс