У нас даже было несколько совместных социальных проектов. Ее фонд «Светлый дом» и мой «Консорциум Будущего» построили сеть кризисных центров для женщин по всей стране.

С ней я могла быть просто Аней — уставшей, иногда циничной, но все еще верящей в добро. Она, с ее житейской мудростью была для меня глотком свежего воздуха, напоминанием о том, что за всеми схемами и битвами есть простая, человеческая жизнь, которую стоит защищать.

И глядя то на непроницаемое лицо на официальных приемах, то на смеющуюся Арину, качающую на коленях своего младшего, я чувствовала, как балансирую между двумя полюсами этой реальности, которую создала.

Между холодной махиной государства, которое нужно мягко направлять, и теплом простых человеческих связей, которые и составляли ту самую «страну», за будущее которой я так отчаянно боролась. И оба эти фронта были важны. Оба требовали своего внимания.

Но я давно усвоила главный закон вселенной, который видели лишь такие, как я и Сенсей, наблюдающие за ее пульсом: жизнь не любит дисбаланса. Если где-то прибыло, значит, где-то обязательно убыло. Энергия, счастье, возможность — они никуда не исчезают, лишь перераспределяются.

Мои онкоцентры спасали тысячи жизней в России, но где-то в другой точке планеты, возможно, закрылась очередная клиника из-за отсутствия финансирования. Мое вмешательство предотвратило одну войну, но острая внутренняя напряженность могла выплеснуться в другом регионе, о котором я не думала. Весы мироздания стремились к равновесию, и мои действия были лишь гирями, которые я перекладывала с одной чаши на другую.

Вот только что такое несколько перекроенных судеб в рамках всего человечества? Статистическая погрешность. Пылинка на ветру истории. Для вселенной — ничто. Для тех, чьи судьбы были изменены, — всё.

Стала ли я жесткой и циничной? Возможно. Вернее, наверняка.

Я больше не рыдала над каждым неудавшимся проектом или потерей в рядах «Светлых». Не терзалась бесконечными угрызениями совести. Я взвешивала. Просчитывала. Принимала решения, зная, что у них будет цена. И платила ее, иногда своей болью, чаще — чем-то другим, не всегда мне принадлежащим.

Но это был мой сознательный выбор. Мой путь. Мое решение — нести этот груз и смотреть в глаза отражению в зеркале, в глазах женщины, которая ради тишины на своей земле и счастья близких была готова играть в богов, переписывать карты и балансировать на лезвии нравственности.

Александр обнял меня сзади, прервав поток мыслей, и положил подбородок мне на голову.

— О чем задумалась, архитектор? — спросил он тихо, и в его голосе не было иронии, только усталая нежность.

— О равновесии, — честно ответила я, закрывая глаза.

— И каково оно?

— Хрупкое, — прошептала я, поворачиваясь к нему. — Но пока что оно — на нашей стороне. И я сделаю всё, чтобы так и оставалось.

И в этот момент, в его объятиях, я позволяла себе на секунду забыть о цене, о дисбалансе, о чужих судьбах. Позволяла себе быть просто женщиной, которая любит и которую любят. В этой украденной, переписанной, невероятно сложной реальности, которая была теперь единственной, что у меня было. И за которую я была готова бороться до конца.

* * *

Тот вечер не предвещал ничего необычного: разбор документов, сверка графиков строительства нового онкоцентра в Екатеринбурге, короткий, деловой ужин, сон, а потом снова в бой.

Саша ворвался в мой кабинет, как торнадо, нарушая священную тишину, охраняемую секретарем и моим помощников. Он не стучал. Он просто вошел, и в его глазах горела та самая азартная искра, которую я не видела у него уже несколько лет.

— Всё, хватит, — заявил он, не дожидаясь вопросов, — Пошли.

— Саш, у меня…

— Ничего у тебя нет, — он перебил меня на полуслове, подошел к столу, захлопнул крышку моего ноутбука и взял меня за запястье. Его пальцы были теплыми, но держали крепко. — Пошли, сказал.

— Куда? Ты с ума сошел? Завтра в семь утра встреча на Первом, запись интервью про фонд «Детские сердца». А послезавтра я открываю в Нижнем…

— Аня, — он повернулся ко мне, и его голос вдруг стал жесче. — Мир не рухнет без тебя. Или рухнет — тогда уж точно ничего не изменишь. Пошли.

Он почти выволок меня из-за стола, на ходу накинув на мои плечи пальто. Я брыкалась, но его хватка была железной.

— Да, блин! Саш! Меня там на конференции люди ждут! Я не могу их подвести!

— Ты о людях думаешь всю свою жизнь! — он почти кричал, — Тебе тридцать, Ань. О тебе кто подумает? Твой Сенсей? Он со своими пятерыми сыновьями счастлив! Твои подруги? У них свои семьи! Один раз, один чертов раз в жизни можно нарушить даже собственные правила! Или ты уже совсем в них закостенела?

Он вытащил меня на ночную улицу, где у подъезда с работающим двигателем ждал его внедорожник. Засунул внутрь, пристегнул ремнем, словно непослушного ребенка.

Я хотела протестовать, но слова застревали в горле. Потому что часть моего измотанного мозга отчаянно с ним соглашалась.

— Ты когда в последний раз спала нормально? Не три часа между совещаниями, а просто выключала мозг и спала? — спросил он, выезжая на пустой ночной проспект.

Ответить мне было нечего. Последний год… нет, последние три года выдались особенно адскими.

Новые вспышки камней на границах, интриги в правительственных кругах вокруг «Консорциума», давление со стороны западных партнеров, постоянная борьба за ресурсы для своих проектов. Сон был не отдыхом, а кратковременным отключением для перезагрузки.

— Но я так не могу, — попыталась я снова, но голос звучал уже без прежней уверенности.

— А у меня — сюрприз, — парировал он, и в его голосе снова зазвучала эта бесшабашность. — И ты его получишь. Всё. Спор окончен.

Мы ехали не домой. Мы мчались по ночной Москве, и через полчаса оказались на частном аэродроме. Там, под звездным небом, стоял небольшой самолет.

— Саша, что ты задумал? — прошептала я, когда он вывел меня из машины.

В ответ он достал из кармана шелковую повязку на глаза.

— Доверься. Хотя бы один раз.

Это было самое трудное. Довериться. Передать контроль.

Я, которая все десять лет держала все нити в своих руках, которая не могла позволить себе роскоши быть слабой или просто пассажиром. Я замерла в нерешительности, глядя на черную шелковую полоску в его руках.

Он смотрел на меня, и в его