— Держите её за руки и ноги! — крикнул я. — Осторожно, не повредите!

Четверо казаков навалились на женщину, прижимая к земле. Она выла, как раненый зверь, глаза закатились.

— Айне, отвар! Быстро!

Шаманка принесла горячий отвар из каких-то местных трав. Савва разжал женщине челюсти деревянной ложкой, я влил немного жидкости. Она закашлялась, но проглотила.

— Теперь говорите с ней, — велел я всем. — Спокойно, монотонно. Не важно что, главное — ровным голосом.

Митька, задумчиво потирая лоб, начал:

— Тихо, тихо, женка… Всё хорошо будет… Вот увидишь, пройдёт это… У меня матушка на Волге живёт, тоже травами лечит…

Его товарищ подхватил:

— А у меня жена Марьюшка осталась. Красавица, каких мало. Ждёт меня, поди…

Не думаю, что остячка знала русский, но все равно она постепенно успокаивалась. Судороги становились реже, дыхание выравнивалось. Через полчаса она обмякла, впав в глубокий сон.

В соседнем чуме был мальчик лет двенадцати. Он сидел в углу и раскачивался, ударяясь головой о деревянный столб. На лбу уже была кровь.

— Федька, тащи что-нибудь мягкое сюда! — крикнул я.

Казак принёс шкуру, мы скрутили ее и подложили между головой ребёнка и стеной. Я сел рядом, обнял мальчика за плечи, начал раскачиваться вместе с ним, но мягче, медленнее, постепенно навязывал свой ритм.

— Вот так, хорошо, — бормотал я. — Спокойно, парень. Всё пройдёт. Вот увидишь, всё будет хорошо…

Айне опять принесла отвар. Мальчик сначала отворачивался, но я продолжал говорить:

— Это от твоей тёти Айне. Она сварила специально для тебя. Вкусный чай, тёплый. Попробуй немного…

Капля за каплей, ложка за ложкой — и вот уже полчашки выпито. Мальчик перестал биться головой, только тихо всхлипывал.

Особенно тяжело было с пожилым охотником. Он забился под нары и рычал, как зверь, когда кто-то приближался. В руке сжимал охотничий нож.

— Не лезьте к нему, — предупредил я казаков. — Сейчас попробуем по-другому.

Я лёг на пол в трёх шагах от него и тоже начал тихо рычать, подражая его звукам. Остяк замолчал, уставился на меня. Я продолжал рычать, потом начал напевать остяцкую песню, которую слышал во время пути сюда. Не знал слов, просто мычал мелодию, насколько хватало моих вокальных данных (они, признаюсь, напрочь отсутствовали).

Охотник выполз из-под нар, сел, всё ещё сжимая нож. Айне тихо подошла сзади, начала петь ту же песню, но со словами. Охотник узнал её, его глаза прояснились. Нож выпал из разжавшихся пальцев.

— Пить, — прохрипел он по-остяцки, но я понял его.

Савва протянул чай, но руки охотника тряслись так сильно, что он не мог удержать чашку. Пришлось поить его, как ребёнка.

В большом чуме юноша лет шестнадцати боролся сразу с тремя казаками. Сила у него была нечеловеческая — такое бывает при припадках.

— Не душите его! — крикнул я. — Степан, сядь ему на ноги! Михайло — руки держи, но не выворачивай!

Пока они удерживали юношу, я массировал ему виски, приговаривая:

— Всё хорошо, парень. Отец твой рядом, уже в себя пришёл. Ждёт тебя. Мать твоя тоже ждёт. Слышишь? Твоя мать зовёт тебя…

Айне перевела мои слова на остяцкий, добавила что-то своё. Юноша перестал вырываться, захрипел. Мы влили ему отвар, потом ещё. Он закашлялся, выплюнул часть, но что-то проглотил.

— Укутать его потеплее и держать, — велел я. — По очереди, меняйтесь каждые полчаса. И говорите с ним, всё время говорите.

Казаки ворчали, но делали, что велено. Удивительно — эти суровые воины, привыкшие решать всё саблей, часами сидели с больными, уговаривали их, как малых детей.

Старая женщина в дальнем чуме не билась в судорогах — она просто сидела и монотонно выла. Этот вой действовал на нервы хуже любых криков.

— Бабушка, — я сел напротив неё. — Послушай меня, бабушка.

Она не реагировала. Тогда я начал выть вместе с ней — сначала тихо, потом громче. Потом начал менять тон, превращая вой в напев. Женщина замолчала, прислушиваясь. Я замолчал, и она тоже молчала.

Савва принёс бубен из саней Айне. Я начал тихонько бить в него, задавая ритм. Женщина закачалась в такт. Айне подсела к ней, взяла за руки, начала растирать ладони, что-то приговаривая на своём языке.

Через час старуха заплакала — тихо, по-человечески. Это были уже не безумные рыдания, а обычные слёзы. Мы напоили её чаем, укутали в меха.

Особо буйных нескольких человек пришлось связать. Но и с ними мы не оставляли попыток. Казак Прохор сидел возле связанного мужчины и рассказывал ему о своей деревне под Вологдой:

— … А по весне как разольётся наша речка! Рыбы столько, что руками ловить можно. Карась, щука, окунь. Мы с батей сети ставили…

Мужчина постепенно переставал дёргаться, начинал прислушиваться. Когда он успокаивался, мы развязывали ему руки, давали чай, кормили.

Работа заняла несколько часов. К вечеру мы разместили всех членов рода по отдельности. Некоторые уже начали приходить в себя — сначала появлялось удивление в глазах, потом стыд и страх.

— Савва, пусть твои люди разведут костры в каждой юрте. И отвар, много горячего отвара! Пусть Айне достает все из своих запасов!

— А если они не станут пить?

— Заставим. Айне, у вас есть можжевельник?

Шаманка кивнула и побежала к своим саням. Мы разожгли костер, и вскоре едкий, но успокаивающий дым можжевельника поплыл по стойбищу.

Молодая женщина, которую мы нашли полуголой на снегу, очнулась первой. Она заплакала, увидев Айне, и что-то быстро заговорила на своём языке.

— Говорит, не помнит ничего, — перевела шаманка. — Последнее — как дети начали кричать и биться. Потом тьма.

Вождь Мункачи пришёл быстро. Старик долго сидел молча, потом поблагодарил меня поклоном. Его руки дрожали, когда он пил отвар.

— Три дня это длилось, — сказал он через Айне. — Началось с молодых охотников. Они вернулись с промысла и начали дёргаться. Потом это перешло на женщин, детей. Я думал, справлюсь, но…

Ночь выдалась тревожной. Некоторые больные снова впадали в припадки, приходилось их успокаивать, давать чай, жечь можжевельник. Я не спал, обходил чумы, проверяя состояние людей.

Снова начала биться молодая женщина. Казаки уже знали, что делать — держали осторожно, говорили спокойно, вливали отвар. Митька даже песню запел — нескладную, но от души.