— Под щиты! — грозно прокричал Евпатий Коловрат.

И впервые в его приказе, в том тоне, с которым он был произнесён, читался испуг. Единственное, чего в противостоянии с монголами боялся Коловрат, — так это обстрела ордынцами издали, без возможности им отвечать тем же. Это же можно стиснув зубы умирать, но не обагрить свой ненасытный меч вражеской кровью.

— Десяток, готовься! — услышал боярин голос своего друга детства, Андрея.

Сердце немного защемило — всё-таки, может, излишне суров был Евпатий по отношению к Андрею. Да и спас сотник Андрей боярина, и не раз уже.

— Вдаль до предела бей стрелами! Четыре сотни шагов преодолеть потребно, — командовал Андрей.

Сотник, пока что командующий десятком, напоследок посмотрел в сторону своих врагов. Действительно, очень сильный и наиболее удачливый лучник может пустить свою стрелу так далеко, где сейчас расположены две камнеметательные машины.

— Бум! Тррск! — долетели камни и ударялись в щиты русичей.

Тут же конструкции заваливались; иные, которые были на сильных подпорках, рассыпались в щепки. Все около трёх десятков камней, которые прилетели по вершине холма, явственно показывали, что дело Евпатия Коловрата будет жить недолго.

Нужно было что-то делать, решительное, может и самоубийственное, иначе вот так можно ни за грош сгинуть.

— Боярин, теперь они нас просто расстреляют камнями, а щиты не помогают, — высказался назначенный недавно командиром большой сотни лучников Шебека. — Спустимся ли с вершины к болотам и там переждем?

— Ты кто таков, чтобы советы мне дерзкие говорить? — прорычал боярин Коловрат.

И Евпатий подумал, что примерно за такое же возражение пару дней назад он отстранил от командования сотней своего близкого друга Андрея.

— Что скажешь, дядька? — обратился Евпатий Коловрат к самому пожилому воину в своём отряде, к своему воспитателю.

— Ты знаешь, Евпатий, что я говорю тебе лишь только правду… Так вот… отрекись от богов языческих, к которым ты более склонен, прими всем сердцем Господа Христа. И тогда, как защитник Рязанской земли, ты попадёшь в рай, — Храбр сделал попытку вразумить своего воспитанника.

Вот только Коловрат от своих убеждений отказываться не желал никогда. И даже в пять лет, когда дядька рассказывал ему о великих христианских пророках, житии святых, Евпатий всё равно посматривал в сторону — в угол комнаты — где стоял, припрятанный под тряпицу, небольшой идол.

Потом, правда, отец настоял, потребовал убрать истукана. Вот только сейчас Евпатию представлялся именно тот идол, в морду которого он часто смотрел, с которым разговаривал, и казалось, что ему отвечают.

— Старик, этот твой совет пустой. Или дай совет другой, или готовься умирать, ибо сдаваться никто не будет, — сказал Коловрат.

— Я обследовал тропы через болото. Там можно пройти. Своей смертью здесь, под камнями, ты ничего не добьёшься, — чуть ли не со слезами на глазах пытался вразумить своего воспитанника дядька.

— Ведаю я про те тропы. Ну десяток там пройдет. Токмо не войско мое и даже не сотня, — говорил Евпатий.

— Но пусть бы уже сейчас люди протискивались. Ты немало побил ворога тут, можно и в ином месте, — настаивал Храбр Вышатович.

— Ты начинаешь вести себя словно бы жена, а не муж, — отмахнулся Коловрат.

Он посмотрел в сторону тех машин, которые заново заряжались камнями. Причём на этот раз, скорее всего, камней будет больше. Камнемёты ордынские были построены сильные и прочные, можно ещё утяжеления сделать, чтобы иметь возможность закинуть больше камней на вершину холма.

— Есть! Долетели стрелы! — обрадовался Андрей, и это было услышано Евпатием.

— Андрей! — выкрикнул боярин. — Ты снова голова большой сотни лучников.

— Воля твоя, боярин! — сказал сотник.

Была надежда у Евпатия, что раз десяток Андрея смог запустить стрелы почти что на пятьсот шагов — туда, где располагались камнемёты, — то это получится под командованием сотника Андрея и у почти двух сотен других лучников отряда боярина.

Но Андрей не был колдуном или тем, кто, если пускает стрелу, то её подхватывает ветер, посланный Богом, и стрела летит дальше. Сотник Андрей долго тренировался, развивал силу в руках и во всём теле, чтобы иметь возможность стрелять так далеко — за пятьсот шагов.

Редко встретишь такого русича, а может, их и вовсе нет на Руси, чтобы так далеко летели его стрелы. Воины десятка тоже были приучены стрелять далеко и занимались вместе со своим сотником.

Так что надежда Коловрата на то, что сейчас лучники начнут обстреливать противника, в том числе и доставая до передней линии построения монголов, которая стоит практически рядом с камнемётами, — эти надежды не оправдывались.

И всё же редкие стрелы — может, один из десяти выстрелов — долетали до камнемётов или втыкались в землю недалеко от них. Уже два китайца и один араб были сражены русскими стрелами. Так что теперь монгольские инженеры приняли решение и согласовывают его с командованием — оттянуть подальше камнемёты, ещё хотя бы на шагов пятьдесят, чтобы быть уверенными, что точно стрелы не прилетят.

— Готовься к вылазке! — принял тяжёлое для себя решение Евпатий Коловрат. — Нет часа у нас боле!

С боярином Евпатием и вовсе что-то творилось непонятное: будучи ещё с утра жёстким и решительным, не ощущая ни боли, ни страха, без каких-либо эмоций, сейчас всё это возвращалось в голову, сердце и душу Коловрата. И он начинал бояться… Он боялся тех чувств, которые хлынули потоком в него.

Может быть, решением о вылазке, которая, скорее всего, закончится для всех русичей смертью, Евпатий Коловрат бежал от самого себя. Но это не противоречило стремлению мстить и убивать врагов. Но и рационального в том было мало.

Уже скоро последовал новый залп камнемётов — с такого расстояния, что было недоступно даже для выстрела Андрея. Но можно было отвести людей за гору, спрятать до поры, но как только враг начнет выдвигаться, то и русские прибегут обратно.

Камни рассекали воздух, и наблюдать за их полётом было страшно даже самому мужественному воину. Ведь от стрелы можно спастись щитом, бронью. От камня спасения нет. Щиты из сбитых толстых досок разлетаются в щепки, доспехи сминаются. Тут нет дерева, за которое можно было бы спрятаться, потому-то и гора Плешивая, что на ней ничего не растёт.

И вот камень