Далее — рубаха из тонкого льна. Крой необычный: вместо принятого здесь, откровенно мешковатого, рукава напоминают кимоно — не тянут и не мешают плечу. Цвет — лазурный, один из самых «богатых». Воротник-стойка оторочен шелковыми нитями. Можно носить в «строгом»-застегнутом и «неформальном», расстегнутом, виде. Вместо привычных завязок — маленькие пуговицы, они же скрепляют и остальную рубаху.

Портки того же материала и цвета уходят либо в уличные, навороченные и блестящие каменьями валенки, либо в домашние сапожки из мягкой кожи. По лету смогу позволить себе тапочки, а пока холодно. Выше рубахи — кафтан. Не тяжелый, плотной парчи, как привыкли бояре, а темно-вишневого цвета из лучшего из доступных мастеру сукна. Снизу подбит шелком. Крой — новинка! — приталенный, а не тем же «мешком». Не шибко, чтобы косых взглядов вызывать поменьше — а ну как содомит⁈

Рукава не как принято, откидные, а сужающиеся к запястью. Легкая отсылка на подрясник послушника и простое удобство. Серебряные пуговки кафтана выполнены в виде искусно вырезанных львиных голов — еще один «ромейский» символ.

К решительной отправке в небытие мною были приговорены классические боярские «горлатные» шапки. Неудобно, а в моих глазах еще и комично — попросту не смог себя заставить носить этакую прелесть. Шапка у меня окломонгольского, напоминающего шапку Мономаха, но в неопасной для меня мере фасона, выполнена из вишневого цвета бархата и оторочена полоской соболя. Сбоку — серебряная брошка, которая добавляет изящества. Еще у меня есть более теплый вариант — черная соболиная ушанка, но это до следующей зимы носить уже не придется.

Пояс у меня кожаный, с серебряными бляхами, украшен каменьями. Крепятся к нему «планшет», чехольчик с «карандашом», небольшой нож в тонких ножнах и конечно же кожаная сума. Помогают таскать инвентарь внутренние карманы, но по-прежнему почти не пользуюсь — незачем. Все вместе символизирует, что я не воин, а так сказать по экономической части. Считай — наоборот, но не менее полезно: кто-то же должен генерировать добавленную стоимость, которая, приняв форму стали и умеющей ею орудовать плоти обрушится на всех, кто не хочет Руси добра.

Венчает парадный костюм само собой шуба. Здесь выделываться себе дороже — не для понта единого она, а для выживания. Длинная, защищающая от ледяных среднерусских ветров и ноги. Пошита из соболей, и стоит как четыре теплицы. Жаба душит ужасно, но нельзя мне более уважаемых людей в волчьих шкурах встречать, вызывающе не по рангу оно, могут и обидеться, а мне проблемы совсем не нужны. Чай не в колодках ходить приходится, а в теплых и приятных мехах — совру, если скажу, что мне это неприятно.

— Вот теперь перед собою Палеолога вижу, — похвалил мой наряд Данила Романович, когда я встретил его у ворот поместья.

Мог бы и не встречать, но гость званый, желанный, и многое для меня сделал — не сломаюсь же от маленькой демонстрации моего расположения?

Раскланялись, на правах старых приятелей обнялись, и я с улыбкой парировал:

— Ты лучше на поместье смотри, Данила Романович — вот оно, в отличие от меня грешного, великого внимания и оценки строгой требует.

— Посмотрим и поместье, Гелий Далматович, — хохотнул гость, и я провел его в ворота.

Вся «Данилова сотня» у нас не поместятся, поэтому следом прошло два десятка человек — пятнадцать охраны и пятеро слуг. Из транспорта — две телеги, одна гружена добром Данилы, а вторая…

— Подарки тебе от Государя, меня и других уважаемых людей, — проследил мой взгляд боярин. — Особо — от Алексея Александровича, я тебе портрет дочери его в середине февраля присылал.

Ух, портреты современные… В мои времена любой школьник, который пару-тройку лет проходил на профильные кружки при художественной школе, убрал бы почти всех здешних мастеров одной левой и не особо напрягаясь. Ладно, насчет «почти всех» сильно преувеличиваю — элитные отцы доченек «на выданье» платят за портреты огромные деньги лучшим, но фотографическим сходством там и не пахнет. Какое-то впечатление составить можно, но…

— Помню Софию Алексеевну, — кивнул я. — Щеками румяна, бровями черна.

— Так что, можно сватать начинать? — подсуетился Данила.

— Еще подумаю, Данила Романович, — обломал я его. — Сам понимаешь — на всю жизнь себе жену выбираю, дело очень серьезное.

— Да чего там выбирать, хоть любую бери — бабы как бабы, характером кротки, статями пышны, за каждой приданное достойное, — пробурчал боярин. — Шибко тянуть станешь, пойдут слухи нехорошие — мол, совсем тебе бабы русские не любы, а надо тебе магометанку.

— А то и в содомиты запишут, — поддержал я разговор.

— Хуже этого ничего быть не может! — признал Данила. — И вообще — где это видано, чтобы в поместье ни единой бабы не было? Маются мужики, кровь у них без баб дурнеет, а те, кто женатый уже, и вовсе на два дома живут, да деток родных толком не видят.

— Как раз к этому готовимся, — признался я. — Зимой трудно было, пока обжились, пока то да се, а теперича, по теплу, и семьи работников перевозить сподручнее, и в шалашах да под навесами покуда жилье не выстроим нормальное пожить смогут. А вот чего с бабами для других делать — не знаю, в окрестностях девок на выданье не больно-то много.

— А зачем тебе чего-то самому делать? — удивился Данила. — Ты разреши, они живо сами себе баб найдут. Главное к работе пристроить — богато твои работники живут, и сами семейства свои прокормят, да без дела человеку сидеть не пристало.

— Согласен с тобою, о работе в первую очередь думаем, — кивнул я.

— Видно сие, — поверил мне боярин. — За зиму одну лишь этакую слободу отгрохать не каждый сможет.

— Каждый, у кого денег много и могущественный знакомец в Москве есть, — скромно заметил я.

— Не скажи, — продолжил гость меня хвалить. — Иному ни деньги, ни знакомцы не помогут, а лишь в голову ударят гордынею большой, спустит он все на пустяки