Да я уже понял, что прикрываться тем, что не хотел дать насиловать девушку — бесполезно. Она, мол, сама виновата. Это мне напомнило случай в будущем, когда бушевала уличная революция в Египте, и одна впечатленная египетскими демократами английская журналистка очутилась в их толпе. И… была изнасилована чуть ли не дюжиной «демократов». Их осудили? Нет, журналистке назначили штраф. Ибо нечего находиться рядом с мужчинами в шортах и майке. Спровоцировала, ага.

Вот и тут положено, что девица при приближении мужчин убегает в дом. А ее «возжелатель» не может в доме насильничать. А вне дома, если девушка без мужского сопровождения? Да вот так — легко… По крайней мере, такое у меня складывалось впечатление.

— Покажи грудь свою! Палил жа с пистоля Фокин в тебя! — потребовал отец.

Штирлиц никогда не был так близко к провалу. Мне развязали руки, и я, осматриваясь, куда бежать, отвернул кафтан, а потом и рубаху.

— Святы Божа! — сказал отец, когда увидел…

А что он увидел? Ведь рана-то… Я как мог притянул подбородок к груди и сам узрел, что там было. Крестик, похоже, что из серебра, вжат в мою левую грудь, будто прорастая из меня. Вокруг — запекшаяся кровь, много крови, но крестик… А я-то чувствовал только зуд, но не боль. Очень хотелось почесать. И это удивительно. Словно недели две прошло, а не только пару часов назад случилось ранение.

А я-то знал, что и смерть…

И главное, ведь всё — как я и сказал, про крест-то!

— Господь всемогущий! — это, или что-то похожее, сказали все стрельцы, что по очереди, раздвигая плечами своих товарищей, смотрели на врощенный в грудь крестик. — И что же энто теперь?

Что делать? Ну кое-что я сделаю. Достал нож, скинул кафтан, распахнул нижний кафтан, или как там этот элемент одежды назвался, и…

— Что это ты? — удивился отец.

Я полоснул себя по боку, так, чтобы не задеть внутренних органов, но и чтобы кровь шла обильно.

— Ныне лягу и сделаю вид, что ранен. На меня полуголова напал, а не я на него! Так и было! — сказал я. — Поддержите ли, стрельцы?

Я прикрывал ладонью рану, между пальцев уже просачивалась кровь.

Иван Стрельчин, тот, сыном которого я стал, строго посмотрел на всех стрельцов.

— По шесть рублев каждому дам! — нехотя сказал сотник, а у стрельцов сразу же проявилось на лицах «чувство солидарности».

И вновь тряска, а я лежу и изображаю раненого. А, нет, не изображаю. В какой-то момент даже начала кружиться голова. Вот смеху будет, если я так доизображаюсь, что от потери крови — того. Шучу, пусть и по-черному, со смертью играю. Довезут.

К кому? К полковнику, наверняка. Горюшкин… Как же меня выворачивает от этой фамилии. Даже если полковник, что носит эту фамилию, и был бы хорошим человеком, он все равно будет мне противен и даже ненавистен.

Скоро мы въехали на какой-то двор. Я не видел, но слышал и ощущал, что вокруг собирается все больше людей. Приподнялся, чтобы рассмотреть происходящее. Это был достаточно просторный двор, окруженный домами, словно казармами. Может, это они и были.

А потом передо мной стали мелькать многие лица, бородатые, нередко со шрамом. Людей становилось все больше, и все сплошь вооруженные, в кафтанах — стрельцы, по всему видать.

— Иван, я разумею, что Егор — сын твой, но полковник не простит оного. Говорить нужно! Подметное письмо пришло от Хованского… — сказал мужик, смотрящий на меня, но обращающийся к моему отцу. — Токмо батюшка-воевода наш и спасет.

— От Хованского? — спросил я. — Будет у меня к вам, стрельцы, разговор.

Значит, что? Началось? Стрелецкий бунт? Подметное письмо — это листовка, призыв. И лежать вот так мне теперича невместно. Вот… И думать начинаю уже словами, что никогда не использовал.

Нужно действовать.

— Нам еще, Егор, сперва от Горюшкина отбиться! Опосля разговоры разговаривать, — сказал отец.

— От Горюшкина? Отобьемся! — отвечал я.

* * *

Кремль

11 мая 1682 года

Английская карета, украшенная синим бархатом по бокам, казалась на улицах Москвы чужой. Нет, каретами столицу России не удивишь, особенно рядом с Кремлем. Но такой, когда еще и кучера были в своей форме, на английский манер, да конская упряжь украшена перьями… Такого выезда не было ни у кого.

Чего ни сделаешь для своей жены, если она не взращенная в тереме русская женщина, а свободная нравом англичанка. Да, Евдокия Гамильтон, уже сколько… лет десять назад умерла. Но для ее мужа — словно живая. Прорастила в этом мужчине, тоже преклонного возраста, западничество. Оно уже корни пустило, и раскидистая крона дерева отбрасывала тень и на царя Алексея Михайловича, и на многих других русских людей.

Артамон Сергеевич Матвеев ехал по московской улице с чувством победителя. Он, пусть далеко не молодой человек, возвращался из опалы наполненным энергией. Почти шесть лет этот господин копил в себе, основанную на озлоблении и желании доказать всем свое превосходство, тягу к крутому изменению России. То, что шло ни шатко ни валко при Алексее Михайловиче, сейчас могло быть внедрено полноценно и быстро. Пришло время Артамона Матвеева — так считал этот человек.

Карета въехала на территорию Кремля через Спасские ворота. Стоящие на карауле стрельцы даже не пробовали останавливать такой экипаж. Да и были предупреждены о приезде, как некоторые считают, истинного хозяина Кремля в ближайшее время.

Карета остановилась у Красного крыльца Грановитой палаты. Невиданная почесть, встречать тут будь кого, кроме государя. На ступеньках стояла Наталья Кирилловна, в девичестве Нарышкина.

Артамон Сергеевич дождался, когда слуги поставят ступеньки, обшитые красным бархатом, сам открыл дверцу кареты и чинно, высоко подняв подбородок, сошел на расстеленную красную дорожку. Сделав несколько шагов, мужчина остановился. Наталья Кирилловна, вдовая царица, сама спустилась к своему воспитателю.

— Дядюшка, поздорову ли? Как же я рада видети тебя. Нынче нас никто же не низложит. Будь же сыну моему первым советником и опорою! — сказала Наталья Кирилловна и…

Даже стоящий неподалеку стрелец-рында и тот расширил глаза, ибо произошло невиданное: царица поцеловала руку пока даже не боярину, и не своему отцу [рында — стража, телохранитель].

— Что в силах моих, царица, что в моих силах и с Божией помощью, — сказал Матвеев и направился вверх по лестнице.

Внутри уже все было готово для того, чтобы встречать дорогого… Нет, не гостя, скорее — хозяина.

— Ваше величество, — сказал Артамон Сергеевич, когда из-за спины одного из братьев царицы, Мартемьяна Кирилловича, выглянул малолетний царь.