Законы Беззакония
Глава 1
Северная Америка, Нью-Йорк, 1928 год.
Меня зовут Марио Импастато, и сейчас я влип по уши. Мой Austin 7, нагруженный ромом и виски, мчится на полной скорости по Пятой авеню, а за ним по пятам следуют две полицейские машины — Ford Model T. Лица стражей порядка пышут самоуверенностью, будто уже видят, как начальник департамента украшает их погоны новыми звёздочками. Хрен им, а не звёздочки! — подумал я, вытаскивая из салона Томми-ган. Перевёл флажок предохранителя вперёд, взвёл курок — и в воздухе раздался оглушительный хлопок пулемётной очереди, слившийся с резким звуком передёргивания затвора.
— Mario, tu che pazzo? — кричал мой обескураженный compar с водительского сиденья.
Но я его уже не слышал. Мой разум витал где-то вдали, а тело, не теряя ни секунды, усердно опустошало барабан на пятьдесят патронов. И надо сказать, не без успеха: машине, мчавшейся спереди, я прострелил передние колёса и лишил жизни двух её пассажирова, в то время как сам Форд, оставшись без управления влетел в телефонный столб. Однако отдача трижды едва не вышвырнула меня из Austin 7, и я, стиснув зубы, вцепился левой рукой в холодное железо двери. Только в миг передышки, когда выстрелы стихли, вторая машина, воспользовавшись мгновением затишья, врезалась в нас, вцепившись в салон. Мгновение — и 400-килограммовый железный конь с оглушительным грохотом взмыл в воздух.
Открыв тяжёлые, будто покрытые пеленой глаза, я увидел перед собой мёртвое тело. Сосредоточив затуманенный взор, я узнал Луку. Вилка руля вонзилась ему в голову, а сам он, бледный и неподвижный, походил на призрака—пощупав пульс я окончательно убедился мёртв... Но времени скорбеть о павшем друге не было — слева и справа нас уже окружили полицейские открывшие огонь на поражение.
— Черт, Лука, неужели мы с тобой так ничтожно сдохнем? Нет! Ни за что! — выкрикнул я, касаясь холодной щеки товарища и склоняясь над его бледным лицом. — Лука! Если ты меня слышишь, знай: мы уйдем достойно! Завтра о нас будут говорить все нью-йоркские газеты! — отчаянно прокричал я, выхватив из бардачка Colt 1911. Распахнув смятую, словно банку из-под сгущенки, дверь, я обрушил на врагов град пуль, а сам хриплым, изможденным голосом затянул, сбивчиво:
Над склоном горы Кобилек,
Недалеко от Баверки,
Рачительно рассыпает
Шрапнель свои фейерверки.
Новое небо Италии
Нынче невообразимо
Без флагов, наскоро сшитых
Из разноцветного дыма.
Один, второй, третий… И вот черт — магазин пуст. А четвертый коп с безумным взглядом уже мчится прямо на меня.
— Прощай, Лука, встретимся в аду, — пронеслось у меня в голове, прежде чем пуля разнесла её в кровавые ошметки.
Смерть. Гибель. Кончина. Вечное ничто. Как ни назови этот факт, он остаётся непреложной истиной: я мёртв. Безвозвратно покинул мир живых, мир, в котором за время своего существования познал всю горечь и тяготы бытия. Унижения, страдания, боль — глубину этих чувств я испытал на себе, ибо моя жизнь была отмечена лишь борьбой. Сначала за выживание, затем за мнимое уважение окружающих, и в конце — за материальные блага. Если подвести итог, всё, чем я занимался, — это дрался, стрелял, убивал. Зачем? Наверное, ради одной цели: стать кем-то. Но кем? Я никогда не смогу ответить. Мне просто не нравилось, как на меня, беспризорника, косились другие дети, как общество презирало меня, подростка с пятью классами образования, как люди указывали на меня пальцем и шептались за спиной. Поэтому я уродовал наглые лица сверстников, пресикал болтовню в свой адрес и ломал пальцы тем, кто осмеливался ими в меня тыкать, даже если это приводило к моему избиению. Мне было всё равно — я жаждал уважения. Впрочем, кем я был и чего хотел, уже не имеет значения. Ведь я мёртв.
Прощай, жестокий мир…
Распрощался я с жизнью, как вдруг ощутил, что оказался в незнакомом месте. Господи, неужели это рай? — вопрошал я, пока в голову не ударила тупая боль, а по телу не прошла конвульсия, поразившая его, будто током. Вряд ли рай выглядит подобным образом, — отвечал я сам себе. Сфокусировав зрение, заметил, что лежу в окровавленной ванне со вскрытыми венами, а в глаза мне светит странная штуковина в потолке, вроде лампочки, но не она. Свет был белым и интенсивным, поражая и без того слипшиеся глаза.
Вопросов, в отличие от ответов, было мало. Но! Был инстинкт, отточенный в прошлой жизни до идеала, — инстинкт выживания, и он буквально кричал мне, что, где бы я ни находился, нужно спасать свою шкуру. Поэтому я вынырнул из ванной, поставив одну ногу на белую плитку, устилавшую пол, потянул за собой вторую. Плитка обагрилась мелкими алыми пятнами, а моя и без того тяжёлая голова закружилась. Однако останавливаться было нельзя. Всё так же голый, осторожно перебирая ногами, я покинул уборную. Левая рука пульсировала и продолжала кровоточить, оставляя за собой кровавый след, тянувшийся уже по большей части квартиры. А я, меж тем, небрежно распахивая шкафчики, перебирал их содержимое в поисках аптечки. К счастью, долго рыскать не пришлось — она лежала уже в правом верхнем углу. Схватив её резким движением, я едва не выронил содержимое на пол, но, к счастью, обошлось. Открыв защёлку, я обнаружил необходимое. Подняв руку вверх, плотно прижал к ране салфетку, а затем, обматывая бинт по кругу, остановил кровь, не дав ей хлынуть наружу. И, обессиленный, всё ещё держа руку, протянутую к потолку, плюхнулся на диван. Моё мокрое тело оставило влажный след на обивке, а глаза, в которых то вспыхивал свет, то сгущалась тьма, начали блуждать по квартире. Она казалась странной, даже чуждой. Осматривая её, я замечал множество незнакомых предметов, но их загадочность была лишь иллюзией. Стоило сосредоточиться на чём-то конкретном, как через мгновение ко мне приходило осознание, что это. Однако была ещё одна проблема, даже существенней прошлой, моё тело тоже казалось незнакомым: длинные, худые конечности, гладкая кожа без намёка на растительность, мягкие ладони, лишённые мозолей, и костяшки, будто никогда не знавшие удара. Тут было три варианта: либо я переродился в чужом теле, и мне
