Знаменья кажутся чудом. «Учитель! Хотелось бы нам…»

Слово в слове, бессильном промолвить слово[70].

Цитата из Евангелия («We would see a sign!»), соотносящая поколение Геронтиона с фарисеями, цинично потребовавшими у Христа доказательств и знамений (Мф. 12: 38–39), подчеркивает отсутствие в мире настоящей веры. Она позволила бы увидеть в священных текстах скрытое в языке смертных Слово. Элиот вновь цитирует, на этот раз свою любимую фразу из проповеди англиканского теолога Ланселота Эндрюса, которую также приводит в своем эссе, посвященном Эндрюсу[71]:

The word within a word, unable to speak a word[72].

(Слово в слове, бессильном промолвить слово.)[73]

Современные люди не видят откровения, и потому надежда на возрождение и обновление оборачивается для них не милостью, а возмездием. Новая жизнь, «юность года» («juvescence of the year») открывается пришествием Христа в образе блейковского тигра (строки 19–20). Христианский Бог ревнив. И если человек не с ним, то, значит, он с дьяволом и потому достоин гнева и кары[74].

Строки 21–33 демонстрируют различные формы осквернения мира и христианской религии. Слова «to be eaten, to be divided, to be drunk» (съедят, разделят, выпьют), отсылающие к таинству причастия, лишаются своего сакрального смысла, который, однако, должен быть разгадан читателем. Причастие в современной культуре превратилось в неосознаваемый механический ритуал[75], ибо его суть осквернена чувственностью.

Строка 21 («In depraved May, dogwood and chesnut, flowering judas»[76] – «В оскверненном мае цветут кизил, и каштан, и иудино дерево»[77]) – измененная цитата из 18-й главы книги Генри Адамса «Воспитание Генри Адамса», где описывается избыточность и буйство природы. Адамс любуется ее чувственным разгулом; Геронтион, в свою очередь, может усматривать в подобном почти эпикурейском любовании угрозу для подлинной веры, особенно в эпоху кризиса религиозных ценностей.

В результате возникают новые языческие формы религиозной жизни, приобщающие к ложным ценностям. Функцию религии берет на себя искусство[78] (строка 26): «Хакагава кланялся Тицианам»[79]. Тициан здесь выбран не случайно. Он воплощает общий ренессансный дух, связанный с антропоцентрическим гуманизмом. Другой псевдорелигией становится модный в Европе оккультизм (строки 27–28):

Мадам де Торнквист в темной комнате

Взглядом двигала свечи…[80]

В «Бесплодной земле» хранительницей подобного «знания» станет «знаменитая ясновидящая» мадам Созострис.

Кризис религиозного сознания приводит человечество к утрате понимания истории. Высший религиозный смысл исторического развития уступает в сознании людей место чисто человеческому, ибо мерой всех вещей гуманисты и либералы, завоевавшие умы, объявляют человека[81]. В стихотворении «Суини Эректус» лирический герой Элиота иронически заметит:

(История, по Эмерсону, —

Продленье тени человека.

Не знал философ, что от Суини

Не тень упала, а калека)[82].

История, отделенная от религиозного понимания мира, замещает религию, подобно искусству и оккультизму, и сама начинает учить, открывая в событиях исторические закономерности и «исторический смысл». В результате, замкнутая на себе, она превращается в нагромождение случайных фактов. История, обозначенная в «Геронтионе» женским местоимением, уподобляется тем самым соблазнительнице[83], обманывающей человека, неспособной его приблизить к пониманию сути вещей (строки 35–48).

В финале Геронтион готовится к смерти, которая придет не как освобождение, а как сон разума и превратит его в прах, в пассивную материю, лишенную даже способности себя осознавать. «Бесплодная земля» и «Полые люди» продолжат эсхатологическую линию «Геронтиона», которая будет преодолена лишь в более поздних текстах.

«Суини среди соловьев»: предметы и концепции

Еще один этапный текст Т. С. Элиота – его стихотворение «Суини среди соловьев». Приведем полный текст этого стихотворения:

Sweeney Among the Nightingales

ὤμοι, πέπληγμαι καιρίαν πληγὴν ἔσω.

Apeneck Sweeney spreads his knees

Letting his arms hang down to laugh,

The zebra stripes along his jaw

Swelling to maculate giraffe.

The circles of the stormy moon

Slide westward toward the River Plate,

Death and the Raven drift above

And Sweeney guards the horned gate.

Gloomy Orion and Dog

Are veiled; and hushed the shrunken seas;

The person in the Spanish cape

Tries to sit on Sweeney’s knees

Slips and pulls the table cloth

Overturns a coffee-cup,

Reorganized upon the floor

She yawns and draws a stocking up;

The silent man in mocha brown

Sprawls at the window-sill and gapes;

The waiter brings in oranges

Bananas, figs and hothouse grapes;

The silent vertebrate in brown

Contracts and concentrates, withdraws;

Rachel nèe Rabinovitch

Tears at the grapes with murderous paws;

She and the lady in the cape

Are suspect, thought to be in league;

Therefore the man with heavy eyes

Declines the gambit, shows fatigue,

Leaves the room and reappears

Outside the window, leaning in,

Branches of wisteria

Circumscribe the golden grin;

The host with someone indistinct

Converses at the door apart,

The nightingales are singing near

The Convent of the Sacred Heart,

And sang within the bloody wood

When Agamemnon cried aloud,

And let their liquid siftings fall

To stain the stiff dishonoured shroud[84].

* * *

«О горе! Мне нанесен смертельный удар!»

Горилла Суини расставил колени,

Трясется – от хохота, вероятно.

Руки болтаются; зебра на скулах

Превратилась в жирафьи пятна.

Круги штормовой луны к Ла-Плате

Скользят, озаряя небесный свод.

Смерть и Ворон парят над ними.

Суини – страж роговых ворот.

В дымке Пес и Орион

Над сморщившейся морской пустыней;

Некая дама в испанском плаще

Пытается сесть на колени Суини,

Падает, тащит со столика скатерть —

Кофейная чашечка на куски;

Дама устраивается на полу,

Зевает, подтягивает чулки;