К этому феодальному гнету присоединились еще два других, из которых один в некоторой степени его уравновешивал. Это были: гнет мысли под безусловным поклонением авторитету древних мыслителей (преимущественно Аристотеля), к тому же дурно понятых, и гнет совести под папским деспотизмом, который помогли наложить на себя как сами народы насильственным введением своего частного мнения на степень Вселенского догмата, так и государи, хотевшие учредить государственную церковь вместо Вселенской. Под этим трояким гнетом мысли, совести и жизни происходило средневековое развитие.
После героического периода Крестовых походов, раскрывшего все силы средневекового общества и приведшего их в соприкосновение с арабской цивилизацией, наступил XIII век – период света средневековой теократо-аристократической культуры, период гармонического развития всех заключавшихся в нем сил, при котором низшие общественные классы составляли в полном смысле то, что называют немцы нэрштанд, заменивший собой афинских и римских рабов, носивших, как Атлас, на плечах своих небо культуры, кряхтя и сгибаясь. Этот первый цвет европейской культуры составляет идеал романтиков. Но и само высшее общество, особенно мыслящие в нем люди, почувствовало тяготевший над ним гнет, когда одновременное стечение некоторых изобретений, открытий и политических переворотов ознакомило их ближе с древней мыслию и возбудило самодеятельность собственной мысли. Первым был почувствован и свергнут гнет авторитета в области мышления – что и называется временем Возрождения, которому соответствовал XV век; а за ним, при помощи этой самодеятельной мысли, свергнут и гнет религиозный – что составило время Реформации, соответствующее XVI веку.
Этим высшие общественные классы могли удовольствоваться. Гнет, который был на них наложен косвенным влиянием побежденного римского элемента, был свергнут, а тот, который они сами наложили на побежденных, оставался в полной силе и не дошел еще до полного, ясного и определенного сознания угнетаемых. Из такого положения вещей произошел второй период гармонического развития, второй цвет европейской культуры, который вместе с тем был и апогеем творческих сил, составляющих внутренний залог развития европейского культурно-исторического типа. Ему соответствовал XVII век. Он-то, собственно, составляет идеал того направления, которое теперь считается ретроградным, – идеал европейского консерватизма, к которому и желали бы повернуть все его поклонники, за исключением небольшой партии ультрамонтанов и романтиков, идеал которых еще далее позади.
Но и этот век был только паузой в общем европейском движении. Колесо европейского движения (по выражению К. С. Аксакова) обращается раз в столетие – так, впрочем, что началом нового оборота служит не начало, а середина каждого века. Наступил XVIII век, и очередь дошла до свержения третьего гнета – гнета феодального. Оно совершается Французской революцией. За этим должен был наступить третий период гармонического развития, третий цвет европейской культуры, которому, казалось бы, и конца не предвидится, как это и думают слывущие под именем либералов, точнее – неоконсерваторов. Идеалом их служит XIX век, который действительно представляет (подобно XIII и XVI) характер третьего цвета европейской культуры. Это век промышленного развития, век осуществления и распространения того, что называют великими началами 1789 года.
Но колесо европейского движения оборачивается каждые сто лет. Ход развития европейской культуры символизируется средневековым городом или замком, состоящим из нескольких, одна в другую, стен и оград. По мере развития городской жизни, эти стены начинают ее стеснять, и вот одна за другой ограды падают – и на месте их разводят широкие бульвары, увеличивающие удобства сообщения, вводящие в город больше света и воздуха. Последняя ограда сломана XVIII веком. Но вот к половине XIX оказывается, что сами жилища, заложенные и выстроенные сообразно требованиям и нуждам староевропейского общества, неудобны и на каждом шагу стесняют живущих в них. Ограды можно было заменить бульварами; чем заменить самые дома и где жить, пока не выстроятся новые; да где и материалы для них, а главное – где план новой постройки? Не придется ли жить на биваках, под открытым небом, под холодным дождем и солнечным жаром? В 1848 году в первый раз выступили торжественно с требованиями всеобщей ломки. Никогда в прежние времена не требовали с таким ожесточением сломки внешних оград, как теперь – самих жилищ европейской цивилизации и культуры. Ни штурм Бастилии, ни взятие Тюльери не представляют примера такого уличного побоища, как Июньские дни 1848 года. Наступили дни Мáрия; новые кимвры и тевтоны – у ворот Италии. Наступило начало конца[44].
Европейские народы прошли через горнило феодальной формы зависимости и не утратили в нем ни своего нравственного достоинства, ни сознания своих прав; но в течение своего тяжелого развития они утратили одно из необходимых условий, при котором только гражданская свобода может и должна заменить племенную волю, – утратили самую почву свободы – землю, на которой живут. Эту утрату стараются заменить всевозможными паллиативами: придумали даже нелепое право на труд, который неизвестно чем бы оплачивался, – чтобы не назвать страшного слова права на землю, которое, впрочем, также было уже громко произносимо. Ежели и это требование должно быть удовлетворено, если и этот след завоевания должен быть изглажен, то все основы общественности должны подвергнуться такому потрясению, перед которым все прежние теряют свое значение, – потрясению, которое едва ли может пережить сама цивилизация, сама культура, имеющая подвергнуться такой отчаянной операции, – а подвергнуться ей должна она неминуемо. Конечно, общественные силы Европы живучи, крепки и в состоянии, по-видимому, противиться всякому напору – как внешних, так и внутренних варваров! Это ведь не расслабленный, не истощенный Рим IV и V столетий! Европа, может быть, и воспротивилась бы ему с успехом,
