В отличие от обрядов прелиминальных, обряды лиминальные (промежуточные) гораздо чаще возникают в текстах сборника «Мы вышли покурить на 17 лет» и, как правило, почти полностью организуют их повествование. Рассказы «Готланд», «Зной», «Берлин-трип», «Рафаэль», «Дача» воссоздают именно лиминальную фазу, а их главные действующие лица наделяются свойствами лиминальных существ. В этих персонажах нет устойчивого состояния. Они внутренне подвижны, они преодолевают собственные границы, то есть экзистируют, пребывая в становлении, в процессе перехода, который, по идее, должен предшествовать стадии включения. К персонажам Елизарова вполне применима емкая характеристика Виктора Тэрнера, замечающего, что лиминальные существа – «ни то ни се»[547], в промежутке между тем и этим. Они внутренне существуют между статусами, а внешне – между точками пространства, лишаясь постоянного местопребывания. Иногда это только внутреннее путешествие, как в рассказе «Мы вышли покурить на 17 лет», но чаще оно дополняется внешним («Готланд», «Зной», «Берлин-трип», «Рафаэль»).
Отсутствие четкого статуса превращает их в ничто, в социальных маргиналов, делает их странниками («Зной»), бездомными скитальцами («Дача», «Дом»), чужаками-инородцами («Рафаэль»). Именно таков персонаж рассказа «Мы вышли покурить на 17 лет». Он подчеркнуто лиминален, не обладает устойчивым статусом, внутренне странствуя между двумя мирами: миром духа, от которого пытается отказаться, и миром «братков», куда стремится.
Смерть, принуждение к смирению, молчание и воздержание от половых отношений
Лиминальность персонажа, превращение его в ничто, в первоматерию, потеря им статуса, как отмечают Арнольд ван Геннеп и Виктор Тэрнер[548], часто уподобляется смерти. Лиминальное существо проходит испытание смертью, символически умирает для прежней жизни, чтобы заново родиться. В рассказах Михаила Елизарова герой, разумеется, предстает перед читателем живым, но всякий раз он оказывается обитателем или невольным гостем в царстве смерти. Пространство, его окружающее, изобилует образами умирания или небытия. Так, действие «Готланда» происходит зимой во время символического умирания природы; европейский пейзаж за окнами автобуса выглядит пустынным, а незнакомый город, куда герой прибывает, напоминает «труп повесившегося поэта» (с. 59). «Зной» также наполнен символикой смерти: герой идет через пустынную, адски раскаленную крымскую степь, встречает трех странных собак, символически охраняющих мир мертвых, и проходит мимо кладбища[549]. Страхом смерти проникнуты панические атаки персонажа «Берлин-трип». В рассказе «Рафаэль» за окном поезда ночь, время тьмы, символической смерти, и главный герой наблюдает царство смерти, макабрические «чернильные миражи города» (с. 153). В «Даче» деревянный дом, в котором поселяется рассказчик, постепенно разрушается, остывает и наконец символически умирает:
«Дача остыла, затвердела. Осунулась, как покойница.
Я позвонил Хозяйке.
– Колонка? Проводка? – спросила недовольно.
– Не в этом дело… – Я замялся. Странно было это произносить. – Знаете, мне кажется, ваша Дача умерла» (с. 270).
В рассказе «Мы вышли покурить на 17 лет» также присутствует символика смерти, сопутствующая развоплощению лиминального персонажа в качестве прежней личности. В самом начале, как мы помним, героя обмеряют, готовя к погребению, к путешествию в мир иной. Далее бо́льшая часть действия происходит в тренажерном зале, расположенном в полуподвале, то есть в подземном мире. Приходя сюда пять раз в неделю, герой как бы символически спускается в Ад или в Аид, а его тренировки уподобляются погребению: «Я занимался пять раз в неделю по два часа. Трудился отчаянно, словно рыл могилу» (с. 170–171). Наконец, в кульминационной сцене рассказа появляются «темные», напоминающие живых мертвецов, ангелов смерти, существ, умерших для всего земного, и герой ощущает с ними внутреннее родство.
Лиминальный персонаж, как отмечает Виктор Тэрнер[550], обязан безропотно принимать все тяготы прохождения обряда, в котором он развоплощается в качестве прежней личности, и также безропотно сносить обрядовые поношения, принуждение к смирению, которым его могут подвергнуть посвященные наставники. Почти во всех рассказах сборника «Мы вышли покурить на 17 лет» персонажи подвергаются тяжелым испытаниям, физическому или психическому подавлению. В рассказе «Маша» главного героя унижает жена, бросает любовница; ему методично выматывает нервы психопатическая Маша. Мозглявого («Заноза и Мозглявый») унижает и избивает Заноза, в свою очередь униженный спесью Мозглявого. Заболевший простудой писатель («Готланд») переживает унизительные тяготы зимнего путешествия. В «Кэптене Моргане» безответного Олега Григорьевича унижает его любовница Полина Робертовна. В «Зное» героя бросает любовница, он унижен, а его странничество через крымскую раскаленную пустыню становится тяжелым физическим испытанием. Психическим испытанием, сопровождающимся унизительным страхом, оказывается в рассказе «Берлин-трип» наркотическое опьянение. В постоянном страхе и состоянии приниженности пребывает узбек Рафаэль («Рафаэль»). Назарова из рассказа «Дом» обворовывают, его обманывает, унижает и бросает жена, затем прогоняет и унижает московская любовница, и ему всячески пакостит бывший тесть. В рассказе «Дача» герой, поселившийся в старом деревянном доме, испытывает бесконечные унизительные тяготы из-за мелких бытовых катаклизмов. В «Меняле» главного персонажа, школьника, избивают и унижают.
Лиминальный персонаж не должен внутренне и внешне противиться тяготам и принуждениям. Он обязан беспрекословно и смиренно их сносить. Сопротивление является нарушением правила и не способствует изменению, преображению лиминального персонажа. Символические «неудачи» в рассказах Михаила Елизарова как раз вызваны тем, что персонажи, бессознательно стремясь сохранить свою прежнюю идентичность, внутренне и внешне сопротивляются обстоятельствам (обряду), негодуют, возвышают голос, устраивают истерики, плачут.
Некоторая сложность и двойственность лиминального персонажа рассказа «Мы вышли покурить на 17 лет» проявляется в том, что разные формы сопротивления обряду чередуются в его поведении с молчаливым, почти монашеским смирением. Эпизод, где вульгарная девица со шрамом отбирает у него на пляже сигареты и вино, как мы помним, является самым первым промежуточным обрядом, приглашением. Герой поначалу сопротивляется, внутренне протестует, «восстает»: «Я восстал с песка всей белой университетской худобой» (с. 167). Но затем он смиряется и внутренне принимает это ритуальное подчинение: «Странное дело, слова девицы со шрамом я воспринял как приказ» (с. 168). Второе принуждение к покорности, когда в тренажерном зале коверкают его фамилию, он сносит уже молчаливо и безропотно, в полном соответствии со своим неопределенным положением лиминального существа. Однако в следующем эпизоде обрядового подчинения, где у Елизарова-персонажа забирают штангу, он готов возмутиться. И все
