автора оперы «Алмаст») пели целиком всю сцену письма Татьяны из оперы «Евгений Онегин». В составе актерской группы этой культбригады было много драматических актеров из многих театров страны: Иван Иванович Флеров, актер Рязанского ТЮЗа; Тамила Мартынова, солистка балета Одесской оперы; украинец, балетмейстер Пустовойтенко; «великолепная, совершенно девчонка» эстонка Аста Лекстейн, прекрасная танцовщица; Юрий Львович Фидепьгольц, закончивший актерский факультет ГИТИСа; Петр Кузьмич Рябых-Рябовский, актер Харбинского театра; Всеволод Топилин, «великолепный пианист, ученик Нейгауза, до войны он аккомпанировал Давиду Ойстраху». Их усилиями и талантом осуществлялись постановки «Укрощение строптивой», «Веселая вдова», «Бедность не порок», «Платон Кречет», «Сильва», пьес А. Чехова и многих других произведений драматургии. Но самым интересным и внушительным в культбригаде был оркестр, который возглавлял Вячеслав Петрович Кантутис. Оркестр исполнял «Славянские танцы» Дворжека, концерты Мендельсона, «Цыганские напевы» Сарасата, мелодии Чайковского, Кабалевского и др. И под звуки этого оркестра танцевала свои импровизации молодая балерина из Будапешта Долли Тарквариани-Преч, через некоторое время умершая в одной из лагерных больниц. Играя на разводах, в столовой во время ужина заключенных, учился мастерству баяниста белорусский парнишка Юзек — впоследствии лауреат многих конкурсов и фестивалей, руководитель народного ансамбля песен и танцев Белоруссии «Спадчина» Сушко Иосиф Фомич. Как упоминается в некоторых воспоминаниях заключенных, он стал аккомпанировать Лидии Руслановой, оказавшейся в Озерлаге зимой 1949 года. О подробностях тайшетского периода знаменитой певицы известно по воспоминаниям очевидцев, собранных Л. Мухиным. В только что преобразованный из Тайшетлага в Озерлаг прибывает необычная заключенная. В самом большом лагере Тайшета располагалась культбригада и в отдельном домике под вывеской «санчасть» квартировались женщины-артистки.
Татьяна Николаевна Барышникова (г. Волгоград):
«Однажды к нам пришел начальник КВЧ (культурно-воспитательная часть) в женский барак и сказал, что приедет еще одна артистка, и попросил не приставать с расспросами. Мы были страшно заинтересованы, но меньше всего ожидали, что через некоторое время к нам в барак в обезьяньей шубе с черно-бурыми манжетами в сапогах из тончайшего шевро, в огромной пуховой белой шали войдет Лидия Андреевна Русланова. Она вошла, села за стол, оперлась головой о руку и сказала: «Боже мой, как стыдно, перед народом стыдно». Мы напоили ее чаем, потихоньку освободили ей место, выяснили, какая у нее статья. Бог простит, но раньше я не была поклонницей жанра русской песни, но то, что я увидела в лагере, сделало меня самой горячей, самой искренней ее поклонницей. Это была актриса с большой буквы, это был мастер в самом высоком значении этого слова. Она играла каждую песню, проживала каждый номер на сцене. Помимо этого она была удивительно добрым, по-русски широким и щедрым человеком. Она очень быстро сошлась с нами. Когда утром мы отвели ее в барак к нашим мужчинам, она тут же нашла какие-то смешные байки, с большим юмором рассказала об этапе. Она держалась с мужеством, которое в ней просто поражало. Порепетировав несколько дней или недель с баянистами Юзиком Сушко и Петром Моргуновым, она подготовила определенный репертуар, и очередной наш концерт должен был завершаться ее выступлением. Во время наших концертов аплодисменты были запрещены. В первых рядах сидело начальство. Когда в конце нашего концерта она вышла на сцену, зал замер. Огромная столовая была набита так, что яблоку было упасть негде. Пела она удивительно, с такой силой и проникновенностью. И когда кончилось ее выступление, потрясенный зал молчал, но не раздалось ни одного хлопка. Мой мозг пронзила мысль: «Боже мой, как она себя сейчас чувствует. Как ей, наверное, страшно, она, которая привыкла к шквалу аплодисментов». Затем она спела вторую песню, и проделала это с такой силой, страстью, с отчаяньем, что зал не выдержал. Первым поднял руки полковник Евстигнеев и захлопал. И за ним загремел, застонал от восторга весь зал. Аплодировали все. И заключенные, и вольные кричали «браво». Руководитель культбригады, меццо-сопрано Большого театра, а теперь зэчка Лидия Александровна Баклина, сделав руки рупором, басом кричала как бы из зала: «Валенки, валенки». Это была коронная вещь Руслановой, нам очень хотелось, чтобы она ее спела. И она-таки спела «Валенки» на сцене лагерной столовой. У Руслановой, помимо очень выразительного лица и прекрасного голоса, была удивительная жестикуляция. Особенно запомнился ее жест, когда она руку, согнутую в локте, поднимала к своему лбу и таким царственным движением опускала ее книзу».
Юлиана Алексеевна Ильзен (г. Москва):
«В лагерях люди не смеялись. Иногда только вдруг доносился какой-то звериный хохот блатных — значит, над кем-то издеваются. Но вот Л.А. Русланова и Л.А. Баклина, бывало, предавались веселым воспоминаниям и даже разыгрывали сценки. Ну, например, мы просто умирали от хохота, когда они изображали двух торговок. Помню я, как Русланова изобразила заключенную старуху, которую встретила в пересыльной тюрьме. Желая ободрить и как-то утешить отчаявшуюся Русланову, старуха приплясывала и приговаривала: «А я их обману, обману, они мне дали 25 лет, а я их не проживу, не проживу». Русланова часто прихварывала, и однажды ее положили в маленький стационар при санчасти. Случилось так, что я тоже заболела, и на несколько дней мы оказались в одной комнате. Этих дней я не забуду никогда. Не забуду, как однажды мы устроили «баню»: растопили печь, на углях подогрели воду и вымылись с головы до ног. Я занялась приготовлением чая. Чай вскипел, разлит, а Руслановой все нет и нет. И вдруг Лидия Андреевна входит, и в руках и нее моя постиранная кофточка. — «Ты знаешь, теплая мыльная вода осталась, вот я не хотела, чтобы она пропадала». И при том, что Лидия Андреевна очень плохо себя чувствовала. Тогда-то я узнала кое-что из ее жизни. Жили бедно. Мать умерла рано, оставив троих детей. Жили милостыней, нищета была непроглядная. Уже во время войны маленькую Лиду определили в приют, где она и начала петь в церковном хоре…»
Как отмечают В.И. Сверчков и В.Г. Миронова, первые культурно-воспитательные части (КВЧ) были организованы Управлением лагерей ОГПУ еще в конце 1920‑х годов. При каждой КВЧ был клуб и кружки самодеятельности, руководители которых назначались начальником КВЧ (как правило, это был лейтенант НКВД— МВД).
Продолжением и развитием КВЧ в Управлении лагеря в системе ГУЛАГа в1934—1953 годах стал культурно-воспитательный отдел (КВО). Деятельностью отдела руководило политуправление ГУЛАГа. Отдел издавал пропагандистские бюллетени и многотиражки для заключенных, содержал хор, оркестр, театр, где художественными руководителями и членами труппы были заключенные, освобожденные от других работ.
Участники коллективов КВО имели ряд небольших привилегий — лучшее питание, премвознаграждение. В отличие от артистов КВО, артисты КВЧ, занимавшиеся в самодеятельных коллективах, не освобождались от основной работы. После целого дня тяжелейшего физического
