Но океан остается океаном, и исторические эпохи, набегая одна на другую, точно морские волны, свято хранят исторические ценности: человеческий героизм, труд, доблесть.

Поэтический образ времени продолжает развиваться. Абстракции время и история, конкретизируясь от стихотворения к стихотворению, зажили суматошной и беспокойной художественной жизнью: трагедии и легенды, рассказанные языком еврейских анекдотов; великие географические от­крытия, изображенные в виде каботажного плавания из Одессы в Херсон; отрывки из вахтенных журналов, звучащие задорно, как эпиграммы. Все смещено. Все переворотилось. Нет времени. Есть «вещь необычайно длин­ная», и «сразу видишь вещь из прошедшего в грядущее».

Как удары корабельных склянок отсчитывает Маяковский годы. Цифры? Берясь очеловечить, одухотворить любую отвлеченность, Маяковский и здесь, как везде, звонко перебрасывает их с ладони на ладонь.

Я стремился

                  за 7000 верст вперед,

а приехал

             на 7 лет назад.

Дерутся

           72 ночи

и 72 дня.

Прошла

            годов трехзначная сумма.

Потом он берет отвлеченность самую несложную — год, столетие. Приглядывается, нельзя ли оживить ее.

Роняет:

Годы — чайки.

                    Вылетят в ряд —

и в воду —

              брюшко рыбешкой пичкать.

Скрылись чайки.

                      В сущности говоря,

где птички?

Потом — увереннее:

Бегут

         по бортам

                      водяные глыбы,

огромные,

              как года...

Внизу

          громыхает

                       столетий орда.

Года и столетья!

                      Как ни косите

склоненные головы дней...

Чем «больше» времени, тем сложнее о нем рассказы­вается. «Орда столетий» — смутное напоминание о гуннах, половцах и монголах, о чем-то неорганизованном, диком, стихийном и вольном. И далее:

Вырастают дни

                    в бородатые месяцы.

Луны

      мрут

             у мачты на колу.

В седоусое лицо океана глядятся месяцы, бородатыми призраками толпящиеся вокруг плывущего к берегам обе­тованной земли корабля; луны умирают в зверской пытке, напоминающей о средневековой Оттоманской империи. Время мучается, страдает. Еще немного, и оно начнет кри­чать или стонать.

Дальше, дальше... Открываются какие-то легендарные эпохи, времена первых дней сотворения мира. Распахиваются двери рая — в «Стихах об Америке» Маяковский говорит о рае так же зло, как всегда, но, кажется, чаще.

Десятый.

           Медовый.

                      Пара легла.

Счастливей,

                 чем Ева с Адамом были.

Дурню покажется,

                       что я взаправду

бывший рай

                 в Гаване как раз.

Одну полюбил,

                     назвал дорогой.

В азарте

              играет в рай.

Продрав глазенки

                           раньше, чем можно —

в раю

       (у ж о!)

                  отоспятся лишек,—

оркестром без дирижера

шесть дорожных

                     вынимают

                                  евангелишек.

Потом в переплетении легендарного и сегодняшнего всплывают фигуры индейцев — «приезжают из первых веков» на поезде современной железной дороги. А в стихо­творении «Бруклинский мост» — и «окончание света», и «в музеях спящие ящеры», и времена, когда «Европа рвалась на Запад, пустив по ветру индейские перья», и «эпоха после пара».

Наконец — нагромождение слов, слившихся в причудливую, как очертания застывшей лавы вулкана, гиперболу:

Это

     было

            так давно,

                          как будто не было.

Бабушки столетних попугаев

                                        не запомнят.

Читай — и изволь думать: «Попугай... Кажется, попугаи что-то подолгу живут. Говорят, лет по двести. Или по три­ста? А тут еще столетние попугаи. Да еще бабушка этих самых попугаев запомнить не может. Да, видно, дело-то и впрямь давно-давно было»... И в тропические джунгли этого стилистического образа не сунешься с нашими допо­топными аналогиями, запечатленными в «метафорах» и «метонимиях» поэзии позапрошлого века. Это — новый стиль, новая поэтика, для исследования которой нужна и теория музыки и теория кино.

И в конце концов:

Прямо

         перед мордой

                             пролетает вечность —

бесконечночасый распустила хвост.

Были б все одеты,

                     и в белье, конечно,

если б время

                  ткало

                         не часы,

                                    а холст.

Образ вечности — быстрой, как комета, и громадной, как фантастическое чудовище — берег, к которому плыли корабли Владимира Маяковского.

Она пожирает дни. Расшвыривает по сторонам столетия. Перемалывает эпохи. Ум не может охватить ее. Но все равно, надо заставить ее работать. Потому что она — здесь, рядом. Прямо перед мордой.

Познанная вечность встает над пенящимися волнами стихов идеалом, зовущим к суровой правде новых сверше­ний и новых открытий. Странно близкая и загадочная

Сын вечности звал людей идти вперед и вперед.

И ничего не бояться.

УРАНИЯ, ТОРОПИСЬ!

В простодушии своем древние были дальновиднее, чем мы о них думаем...

Но дело, впрочем, не только в их дальновидности. Мы знаем, что развитие истории напоминает своего рода восхо­дящую в бесконечность спираль, и черты пройденных и за­бытых эпох повторяются в новом качестве на высших ее этапах. Поэтому верность современности приводит художни­ков и мыслителей к пророчествам, изумляющим потомков. А древние были верны своему времени.

Они начали с конца.

Они мнили историю законченной, завершенной. Строй­ной, как мраморное изваяние. Они были неправы. Но они были правы, когда ввели в семью муз Клио. Их ошибка — их пророчество: Клио вернулась.

Они очертили цели, к которым должно стремиться. За­вещали нам искать средства к достижению целей. И мы идем вверх по открытой их искусством реке. Идем мед­ленно. Но мы научились вглядываться в творящую духовные ценности человеческую мысль. «Познай самого себя»,— торопит нас прошлое. И мы познаем. Познаем методологию мысли и совершенствуем ее.

Кажется, еще немного — и мы научимся познавать миры, лежащие вне привычных для нас измерений. Мы сможем воспроизводить их так же достоверно и точно, как до сих воспроизводили на холсте или в слове себя, свои дома, своих друзей и своих возлюбленных. Время близко — ведь уже догадались об относительности высших видов дви­жения.

Много труда и страданий лежит на путях к этим мирам. Но хорошо, что они уже не кажутся нам недоступ­ными. Мы сурово верим в возможность совершенного по­знания, и в нашей суровости — золотая наивность древних.

Существенны и значимы наши завоевания — идеи, об­разы, творческие догадки построенного нами искусства. Мы ушли далеко. Но есть основания думать, что в недалеком будущем нам придется еще раз подивиться дальновидности предков.

По их мифологии в семью муз