Но, как норма, такое совмещение двух естеств и уподобление купцу, который днем торговал, а ночью под видом собаки лаял на воров, мне кажется ненужным и даже опасным. Ибо, если в немногих случаях писатель-критик сумеет присоединиться к исключениям и сохранить чистоту своего таланта и задач, то в большинстве, увлекаемый пылом борьбы за существование, он легко может с прямого пути свернуть на ту лесную тропку, по которой ходят к водопою и на работу критические стада. А если и писатель начнет душить, корнать, морозить и законопачивать брата писателя, то это уж будет незаконно, это уж даже и не биологично: ведь даже и ворон ворону глаз не выклюнет, и если хищные волки и загрызают слабеющих товарищей, — ни одна хрестоматия им этого в заслугу не ставит. Лишнее!

Так, «в бореньях силы напрягая», мужает истинный талант под суровым напором безликой и недремлющей критики. Ни мгновения отдыха, ни минуты покоя — всегда под оружием, всегда на коне! Здесь в плен не берут и почетных капитуляций не знают — жив, пока на ногах, а пошарахнулся на скользком месте, а задремал от усталости — тут тебе и каюк. Не спит и не дремлет многоглазая стая и воплем жадного ликования встречает каждого упавшего: это ее законная добыча! И пусть один критик заплачет о павшем или руку помощи протянет слабеющему — тысячи его критических подобий в шумном потоке своем затопят его, его благородный жест сотрут и затеряют в чаще поднятых рук и оскаленных зубов.

Моя защита критики была бы не полна, если бы я не указал на одно еще обстоятельство, доселе казавшееся сомнительным: когда художник ищет новых путей в искусстве, то не критике ли мы этим обязаны? Конечно, критике. Вспомните зайца, удирающего от гончих, — а сколько новых путей открывает заяц, позади которого гончие!

Грозный час

Мы приняли войну

Мы приняли войну как необходимость — и мы приняли ее без колебаний.

Колебания были невозможны, раз сама Германия с высоты своего военного и культурного могущества объявила нам и миру, что отныне она находится «в состоянии войны с Россией»; и они были бы святотатственны, эти колебания воли и ума, ибо на чашу роковых весов возлагалось не только настоящее, но и все будущее России. Мы, данный состав «России 1914 года», ее народ и правительство — мы лишь преходящая форма, мы временные жильцы в доме, который не нами начался, не нами и кончится; владея страной по случайному факту жизни, совпавшему с моментом настоящей войны, мы не собственники России, а лишь добросовестные управители ее богатствами, хранители ее вневременной и державной сущности. «Россия и сыновья» — вот сущность той фирмы, если позволено так выразиться, у которой каждый из нас имеет самый крохотный свой пай.

С этой необходимой точки зрения для всякого государства и народа не существует никакой границы между прошлым, настоящим и будущим — той границы, что так суживает интересы личности и делам ее придает характер суетной эфемерности. И, борясь за Россию против могущественной Германии, сознательно стремящейся к порабощению всех других народов и рас, мы боремся не только за те временные и преходящие формы, в каких отлилось настоящее нашей родины, но и за все те возможности, которые лежат в основе нашей молодой культуры и пророчески предуказаны нашими духовными вождями. Не за Россию эмпирическую и сущую, а за Россию мыслимую, желаемую и возможную поднял оружие русский народ.

Начав войну, мы доведем ее до конца: до полной победы над Германией; и здесь не должно быть ни сомнений, ни колебаний. Сейчас еще смутны горизонты, обманы прошлого еще сильны и железная маска Гогенцоллернов еще не спала наземь: не всеми разгадана тайна их могущества, обаяния и страха; но уже несомненно, что будущий историк с ужасом остановится перед минувшими десятилетиями как перед эпохой самой мрачной реакции в Европе. Под блеском внешней культурности, под покровом материального богатства он найдет образы ужасающего одичания и духовной нищеты; шофер, выгоняющий гуманиста, необразованный ученый, дикарь в котелке и варвар в лаборатории — вот мрачные герои вчерашнего дня.

Когда Германия звала к культуре, она душила истинную культуру; но когда она звала и к свободе — она душила и свободу в тисках механичности, в категорических императивах догмы, в обожании дисциплины, единственной ее любви, которая была искренна и неподдельно горяча. Не было у свободы народов более страшного врага, чем Гогенцоллерны; не было для Духа более мрачного и универсального гасильника, нежели Германия последнего пятидесятилетия; и, пожалуй, не было в истории более опасного обмана, когда бы умнейшие и честнейшие люди с таким восторгом двигались вспять, думая, что они победоносно идут вперед.

Победить Германию необходимо, это — вопрос жизни и смерти не только для России, величайшего славянского государства, все возможности которого еще впереди, но и для европейских государств. Нечем будет дышать, если победит Германия, незачем будет жить, не будет иного света впереди, как только тусклый спальный ночник мещанина; останется только проклясть свой день рождения и поскорее бухнуться в яму, идеже несть печали ни воздыхания. Победа Германии! Победа универсального мещанина, деспота в свободе, дикаря в науке, механизма в жизни! И стоило тогда проделывать весь этот несчастный «исторический путь», начиная Голгофой и кончая восторгами и кровью девяносто третьего года, стоило надеяться и ждать, мечтать и верить!..

Но, приняв войну как необходимость, но, все силы духа и тела направивши к победе, но, подчинив наше миролюбие верховному благу «Сыновей» России, — мы не должны ни на минуту забывать, что война есть страшнейшее из зол и из всех необходимостей — самая печальная. Любит и славит войну Германия, а не мы; мечтой о войне жила Германия, наш враг; насаждала крупповщину, творила своих лейтенантиков, устами писателей и профессоров воспевала милитаризм, братоубийство положила в основу самого существования своего — Германия. И, зная и помня это, необходимо с особенной строгостью, с особенной даже щепетильной совестливостью относиться к себе и плевелы отделять от пшеницы: то, что действительно необходимо для войны и победы, от того, что является неуместным украшением, невольной идеализацией само<го> по себе страшного и печального дела.

Наше миролюбие, [наше святое и прекрасное отвращение к войне] завещано нам нашими великими мертвецами, именитыми и безвестными тружениками и рыцарями св. Духа: оно есть наш неприкосновен-ный капитал, радость невеселого прошлого, надежда и право на лучшее будущее. Как братоубийство положено в основу