Через день появилась челядь.

— Я капитан третьего ранга Сурганов, военный пенсионер. Волею божеств… — Голос его задрожал, как дрожал при каждом построении, когда он стоял перед строем краснофлотцев. Каждый из них тогда ещё помнил прежнюю присягу, где всякий сын трудового народа звал ненависть и презрение трудящихся на свою голову, если он нарушит торжественную клятву. Они все нарушили присягу — а те, кто остался верен ей, превратились в прах и пепел; те, кто дрался с неведомыми существами, заполонившими мир, сейчас выпадают на землю летним дождём, их съели рыбы и расточили звери.

А оставшиеся все выбрали жизнь, и теперь каждый час жизнь напоминала им о предательстве.

Их подводная лодка дралась с японцами в тридцать девятом и топила их авианосцы в сороковом, когда те вышли в море драться с древними божествами с именем своей Аматэрасу на устах.

И вот за это ему теперь была дарована земля посреди России и двенадцать рабов.

— Волею божеств, — продолжил он привычно. — Я ваш хозяин и судия. Будем жить честно и дружно, как и прежде. При мне всё будет, как при…

Он замялся, подбирая слова:

— Как при бабушках и дедушках.

Первой к руке подошла старуха, которая не очень понимала, что к чему:

— Скажи, милок, а колхозы отменять будут?

Они-то и были — колхоз, бывший колхоз, который перевели в новую крепость. Но тут старуху толкнула в бок её дочь и жарко зашептала ей что-то в ухо. Видимо то, что это новый барин.

Старуха упала на колени, и чуть было не перекрестилась, но тут ей самой хватило ума не делать этого.

Сурганов в тоске отвернулся.

Но дни потянулись за днями, и он устроил свой быт и управление хозяйством по флотскому уставу.

Дело кое-как налаживалось, теперь главное было не упустить урожай.

Пришла весна, то время, пока нет комаров, но солнце уже ощутимо пригревает землю.

Сурганов уходил в рощи неподалёку от усадьбы и валялся там на сухой прошлогодней траве.

Как-то он сидел, прислонившись к берёзе, и смотрел в белое майское небо — там не было ни облачка.

Вдруг что-то изменилось в этом небе.

Там плыли боевые дирижабли.

Они шли строем — три в первой группе, а за ними ещё два раза по три.

Даже снизу были видны круглые пятна на месте закрашенных звёзд.

Там, во внешнем мире продолжалась какая-то жизнь, вернее, смерть. Видимо, снова волновался Кавказ, и Общественный совет, верный воле новых богов, следовал ермоловским путём.

На следующий день он объезжал свои небольшие владения, как вдруг почувствовал неладное, и упал с лошади за секунду до того, как воздух разорвал выстрел.

Кавалерист из Сурганова был неважный, и упал он грузно и тяжело, но всё же успел откатиться в кусты. Наган его был слабым подспорьем против неизвестного врага, и Сурганов почёл за благо притвориться мёртвым. Действительно, кусты зашевелились, и, озираясь, перед ним появились двое подростков с берданкой наперевес.

С расширенными глазами они подбирались к кустам, и Сурганову не стоило никакого труда перехватить ружьё за ствол, а потом пнуть хозяина сапогом в живот.

Они были совсем мальчики. Мальчики, которые не умели убивать, но хотели убить.

— Ну?

— Мы не скажем ничего! — прошипел старший и гордо запрокинул подбородок. Он, видимо, уже представлял себе героическую смерть и пытки.

Тогда Сурганов пальнул из нагана прямо у него над головой, так что пуля выбила из берёзы длинную щепу.

— Не надо, не надо, — заныл мальчик, и Сурганов увидел, что это действительно мальчик, жалкий испуганный мальчик. Сурганов с тоской глядел на него.

— Как звать?

— Ваней.

— Вот что, Ваня. Я вас отпущу, но пусть сегодня старший придёт ко мне. Ночью придёт, говорить будем.

— А ты, значит, гражданин нача… а ты, барин, со стражей ждать будешь?

— Вот ещё, делать мне больше нечего, — и Сурганов добавил, чуть помедлив, — милость богам.

Хорошие, чистые мальчики. Им всегда сложнее перестроиться, чем взрослым. Наверное, они читали Гайдара, все эти «школы» и «эрвээс», они хотели подвигов, и счастья для тех, кто останется после них. Бедные, бедные мальчики. Кто их послал на смерть?

Ночью к нему стукнули в дверь.

Мальчики сдержали слово, но более того, пославший их на смерть, сам не побоялся прийти.

Молодой человек, что явился к нему, был Сурганову знаком. Это был школьный учитель, молодой парень лет двадцати. Вся биография читалась у него на лице — комсомол, учительский техникум, год или два работы в школе, и тут пришёл Ктулху. Жизнь перевернулась, и что делать — непонятно.

— Садись, чайку попей, — Сурганов подвинул ему стакан.

Учитель нервничал, и хозяин стал опасаться, что он вдруг полезет за пазуху, вон как оттопыривается его пиджачок, и, неровен час, ещё пальнёт не глядя, да еще и сам себя заденет.

— Вот что, Николай Гаврилович, вы свой шпалер выложите, а то он вас слишком сильно возбуждает, как матрос институтку, — Сурганов не удержался от присловья из своей прошлой морской жизни. Учитель помялся, посверкал глазами, но пистолет выложил — довольно большой для него «Тульский Токарев».

— Что делать мы будем?

— Мы будем драться!

— С кем, со мной? Ну, со мной дело нехитрое, но бестолковое. Вас я положу как утку, но не во мне дело. Кто-то стукнет в райно — не я, нет — и из района потом приедет Особое совещание, и ваши ученики — сколько их, кстати? Трое? Пятеро?

И ваши ученики, согласно Уголовному Уложению, будут принесены в жертву.

Или ладно, вам удастся сделать во мне лишнюю глупую дырку, и — увы, опять приедет Особое Совещание. Там будет три скучных человека — бывший секретарь райкома, бывший начальник райотдела НКВД и бывший районный прокурор, все как один присягнувшие Ктулху, и ваши мальчики будут принесены в жертву у моего бывшего дома на главной и единственной площади села.

Прямо у репродуктора, через который вы слушаете сводки и по субботам танцуете под «Рио-Риту».

Вот и всё. На этом течение истории закончится.

Что хотите-то?

— Такие, как вы, продали Родину, — мрачно ответил учитель Николай.

Сурганов почесал голову.

Пистолет Токарева, лёжа на столе, мрачно смотрел на него чёрным глазом. Он, казалось, не хотел вмешиваться в разговор людей, потому что считал себя существом высшей, металлической породы.

— Да. Но что делать. Это хорошо нам было драться с