Однажды на вокзале в Висбадене — теперь здесь штаб-квартира американских войск в ФРГ — какой-то мужчина, завидев Хёрнига, бросился от него наутек. Но он успел его узнать: Бруно Мейерт. Человек в светло-желтом плаще, забрызганном кровью и мозгами расстреливаемых в затылок людей, убегал прочь, смешиваясь с тенями прошлого.

* * *

— Много ли было подобных случаев в Германии? — спросил я историка Виктора Александрова.

— Западногерманская прокуратура и центральное бюро по розыску военных преступников в Людвигсбурге официально отвечают, что им не известен ни единый случай, когда бы военнослужащие «третьего рейха», отказавшиеся подчиниться преступным приказам со ссылкой на статью 47, были за это подвергнуты наказанию.

— То есть истории Клауса Хёрнига официально не существует?

— Выходит, так. Но ее по крайней мере лишь замалчивают, в то время как историю Курта Гернштейна грубо извращают. А по-своему она не менее примечательна…

Молодой инженер и практикующий протестант, поначалу даже симпатизировавший нацизму, Курт Гернштейн вступил в первый конфликт с режимом, отклонив предложение стать членом гитлерюгенда. В 1938 году, когда выяснилось, что он в том же духе ведет агитацию среди молодежи в лоне своей церкви, нацисты отправили его в концлагерь Дахау. Может, вовек бы ему не выбраться оттуда, не будь страшного письма из дому. Уже официально провозгласили в Германии эвтаназию — теорию умерщвления «неизлечимых больных», которой потом будут оправдывать и массовое истребление «неполноценных» узников концлагерей. Так в больничной палате умертвили его двоюродную сестру. Потрясенный узник решает посвятить свою жизнь разоблачению фашизма «изнутри». Для этого он инсценирует раскаяние, заявляет о своей готовности служить рейху…

Наверное, это редчайший случай в истории «третьего рейха»: несмотря на «заблуждения молодости», Гернштейн был допущен в СС. Он быстро ловит чины, продвигается по служебной лестнице. Уже штурмфюрер. Как инженер службы дезинфекции, он объезжает концентрационные лагеря. И всюду видит страшную правду: идет массовое истребление людей. Теперь он чувствует себя достаточно вооруженным для борьбы, которую решил начать, еще будучи узником концлагеря…

Штурмфюрер Гернштейн свой первый доклад вручил шведскому дипломату, следующий — швейцарскому. Он добрался до папского нунция в Берлине, предупредил Международный комитет Красного Креста. Глухо! Ни одна нейтральная страна, ни одна международная организация, куда он сумел достучаться с риском для жизни, не вынесла осуждения гитлеровскому режиму.

Последний свой доклад штурмфюрер Гернштейн написал, уже сдав оружие французским оккупационным властям. А когда он сдал и очередной доклад, оказалось, что, как офицер СС, подлежит аресту и суду. Он повесился в камере тюрьмы «Шершмиди» («Ищи полдень» — так называется эта тюрьма по имени улицы, на которой она расположена в Париже). Лишь через 40 лет его доклад дошел до общественности — в Париже по нему шла острая пьеса Рольфа Хоххута «Викарий», обличающая молчаливое потакание Ватикана нацизму.

Нет, не напрасной была борьба Хёрнига, Гернштейна и других одиночек, обличавших фашизм «изнутри». Их моральный подвиг тем и важен, что разбивает миф о «винтиках» нацизма, у которых, мол, не было выбора между приказом и совестью. Был! Но отважились на него лишь одиночки.

Тем важнее слышать из прошлого их редкие, но сильные голоса.

ОН РАССКАЗЫВАЛ О НАЦИСТСКОМ АДЕ

— Ребята, можно я вам дам три тысячи долларов?

— ?!

— Ну, что вы на меня так смотрите? Я, может, об услуге вас хочу попросить…

— Какой?

— Только без сантиментов, ладно?

Мы все еще принимали в шутку этот затеянный Александровым разговор, как вдруг — словно обухом по голове:

— Я прошу вас… прошу… похоронить меня…

— Что-о?!

— Подождите, сейчас все объясню… Хотите, встану? Ну вот — встал. Э-ми-грант! Голова, руки, ноги… все есть… А душа… я вас спрашиваю, где душа?

— Что он сказал? — спросила, чувствуя неладное, Ивонн, подруга Александрова.

— Не переводите этого ей! Хорошая женщина… последняя у меня… А все равно не поймет, католическая душа!

Я мельком переглянулся с моей женой; мы стали догадываться, к чему клонится этот разговор.

— Э! — он махнул рукой и сел. — Вон Шаляпина выкопали и увезли. За прах Герцена ваше консульство хлопочет. А меня, меня кто потом выкопает? Вы? Она?

— Да что он такое говорит? — вконец растревожилась Ивонн.

— Сказал: не переводите ей! Вот и прошу: пепел мой… ребятишки… по Невскому… а? Развеете? Или я уж на Невский — никогда?

В испуге мы что-то отвечали, пробовали перевести разговор на другую тему, но он продолжал свое.

— Сто чертей! — уже кричал Виктор. — Почему душе быть там, а телу быть тут? Может мне это ваша Конституция объяснить? Меня в 12 лет сюда привезли, пацаном. Ну, правильно: жил — не тужил… Да когда-то ведь надо подумать о воссоединении тела с душой! Ну-у?!!

— Виктор, — сказала моя жена, улыбаясь, но уже сквозь слезы. — Мы сделаем, все сделаем. Но при чем тут твои доллары? Ну при чем?..

В прихожую мы вышли втроем. Как и раньше, открыв нам дверь, Ивонн опять жарко и торопливо зашептала:

— Возьмите, умоляю… Он все кружит по дому, что-то ищет, но я догадалась — что, и все перепрятываю, перепрятываю. Как будто в жмурки играем со смертью. Умоляю вас!

Она уже метнулась в кухню и совала нам какой-то сверток.

— Заряжен? — шепотом выдохнули мы.

— Конечно. Ведь ему специально принесли.

Я почти вырвал у нее пакет: в прихожую входил Виктор. Какие у него почерневшие губы… Издали это еще заметнее.

Мы вышли на улицу. Всюду мерещились подозрительные ночные тени, больше, чем их было въявь. Ключ, как назло, никак не влезал в дверцу машины. Чьи-то шаги за спиной: раз, два… три… шесть… десять… Машина взревела, наверное, перебудив весь квартал. Мост Гренель. Взяв двумя пальцами сверток, я подошел к перилам. Внизу, в темноте, раздался всплеск. Никого. Только статуя Свободы, но она, как всегда, стояла спиной.

• • •

Отчего, отчего покинула этого человека и так уже больная ностальгией душа его?

«Человек носит с собой повсюду смертность свою»… Блаженный Августин. Пятнадцать веков назад.

Смертность — пусть, но — не смерть же! Он согласился на операцию, в успех ее не