— Ну, и родитель у тебя!

— Потому обидно, что без его воли пошла.

— Что ж ты все пешком?

— Все. Деньги, какие дали — несу угодникам.

— А кормилась в дороге как?

— Именем Христовым… Побиралась.

— Много, много ноне согрешить можешь, и все с тебя за это снимется. Ну, а старичок слепенький сродственник тебе, что ли?

— Какой родич! Под Шадринском на дороге нашла. Он с мальчиком ходил, да мальчик бросил его, убег… Ну, я и подумала, что Господь мне его послал, чтоб я еще потрудилась. Так и прошли вдвоем. И назад поведу до Шадринскова.

— А там как?

— На том самом месте, где взяла — там и оставлю.

— Посередь поля?

— А то как же, где Господь послал!

— Да он помрет!

— Уж это как Бог. Потому, где взяла — туда и предоставить его должна. Иначе как?

— А там опять к родителям?

— Да, годик пережду. Потом в Иерусалим-град.

— А ты бы замуж… Поди, женихи были?

— Были!.. — И худенькое личико девушки все перекосило ненавистью. — Были… Как не быть, погубители!

— Что ж, ты не пошла?

— И не пойду. Нагляделась, как батюшка маму бьет… Все они такие. На тиранство одно идти, что ли?

— Без этого уж нельзя… Одначе тоже с опаской бей!..

— Лучше христовой невестой, по святым местам ходючи, да родительские грехи замаливаючи…

V

Монашек-подросток

Тятенька мой торговою частью занимаются, тоже и подрядами, когда случится. Раз он один подрядец взял — мост строить. Дельце было бы выгодное, коли б не пришлось с чиновниками делиться, а то как раздашь половину всего — так смотришь, у себя в кармане и на лес не хватит. Оченно заскучали тятенька, одначе мост выстроили, из гнилья, правда, да все же мост. Хорошо… Прошло это, например, полгода, вдруг левизор из самого Питера. Тут тятенька и очунели. К тому, к другому, к третьему — куда тебе! Давай, говорят, Бог, чтобы своя голова уцелела на плечах… Делай, как знаешь. «Помилуйте, — объясняет тятенька, — да ведь вместе брали?» — «Про то, — отвечают, — один Господь Всемогущий знают, да только никому не скажут. Зря не болтай и ты, потому за бесчестье с тебя большие еще деньги слупим, а под суд!..» Оченно это ошарашило родителя. «Ну, теперь, — говорят, — никто, как Творец Небесный!» Назавтра примерно назначено свидетельство. С утра тятенька обегали все храмы Божий и везде молебны с водосвятием заказали, потом и обет дали: «Коли минует, значит, чаша сия, так быть единоутробному сыну моему у Соловецких угодников один год, пусть там работает на святых предстателей наших». Ну, сейчас поехали к мосту, а там уже вся комиссия собралась. Питерский левизор-то петушком так и поскакивают. На наших чиновников и не похож, потому в ем и фигуры нет. У нас квартальный из себя значительнее, потому он себя с форсом держит. А этот только что чистенький, да гладенький. Тятеньке ручку подал, тятеньку это, значит, ободрило.

— Тятька у тебя, поди, большой плут был?

— По торговой части, по нашим местам, без этого не обойдешься. Потому делиться нужно. Другому вся цена грош с денежкой, а ты ему пять сотенных подай, потому жадность эта у них оченно свирепствует. Особливо ежели с купцом дело имеют.

— Народ!

— Народ ноне норовит, как бы тебе с сапогами в рот залезть.

— Кая польза человеку, аще весь мир приобрящет, душу же свою отщетит?

— Ну-с, хорошо. Осмотрел левизор мост и оченно доволен остался. У нас из ели мост-от строен, а тот удивляется — какая, мол, лиственница отличная! Отлегло от сердца у тятеньки… И закурили же они тогда.

— Как с этого случаю не закурить!

— Ну-с, хорошо. Закурили они. Две недели из дому пропадали, маменька даже в полицию объявку подали. Там успокоили. Будьте благонадежны, говорят, тут окромя запою ничего нет. Супруг ваш, опричь трактиров, нигде в таких чтоб местах не бывают. Наконец, вернулись тятенька и сейчас меня. «Собирайся, — говорят, — в монастырь, великое есть мое усердие, и значит, чтоб ты там год тихо, смирно, благородно, потому, может быть, еще такой случай будет, так угодничков Божьих обманывать не годится… Пригодятся! Великие они за нас грешных молитвенники и предстатели. Помни это!» И таково ли все ласково, а допрежь того на всякой час тычок был.

— У вас, у купцов, насчет этого оченно неблагородно!

— Невежество, что говорить!

— Одначе и не учить нельзя!

— А только бей с разумением. Любя, бей. Наказуй по человечеству!

— Что говорить! Известно — господа купцы, поди, не одну скулу вывернут.

— Ну-с, хорошо… Снарядили меня, подрясник тонкого сукна сшили, скуфейку бархатную — все, как следует, и отправили. Как приехал я в монастырь, словно в рай попал. Благолепие, смиренство, насчет обращения — благородно. Точно я опять на свет родился.

— Работал?

— Как же! По письменной части занимался… Как пришло время к отцу ехать, и заскучал я… А тут отцы-иноки: оставайся у нас, потому в мире трудно, в мире не спасешься. У меня, говорю, невеста есть. — «Оженивыйся печется о жене, а не оженивыйся о Господе»… Думал я, думал, наконец, и порешил в монастыре оставаться. Тятенька сами приезжали. Ничего, не попрепятствовали; живи, говорит, потому за твои молитвы Господь меня не оставляет!

— Много у вас из купцов? — вмешался я.

— Из купцов во всем монастыре — человек шесть наберется!

— А остальные?

— Из крестьян все… сами увидите нашу обитель пресветлую.

Монашек-подросток говорил медовым, певучим голоском, поминутно закатывая глаза вверх.

— Много у вас, поди, чудес? — вступила в разговор синяя чуйка.

— Чудесов у нас довольно!

— Что говорить! А тятенька ваш какой губернии будут?

— Из Сибири.

— Далеконько… Одначе, и у нас по Волге насчет подрядов — вольно. Дело чистое. С казной — не с человеком… Никого не грабишь, а деньги сами идут!

— Как кому Господь!

— Известно, без него куда уйдешь… во всей жизни так-то.

— Одначе и угоднички помогают. В болезнях примерно!

— Всякое дыхание хвалит Господа!

— Верно твое слово!