А теперь нужно бабки прятать: тетя Шура та еще жучка, воровка. Предъявить тоже нельзя ей, понятия не позволяют, и все же, падла, у своего шушарит по карманам. Ну ничего, пока живу у них и буду искать более порядочную хату, а то что-то участковый стал интересоваться молодым жильцом, а это уже не к добру. Хоть и говорит тетя Шура, что он хороший, а мент хороший, когда он мертвый. Прошли те времена, когда их если и не любили, то хотя бы уважали за дурь, — Макаренко и железного Феликса. Теперь и ментовка [милиция] коррумпирована, сами и взяточники, и те же уголовники. Никто работать не хочет, прикрылись мундирами и деньги на халяву получают, а другие пашут и таких заработков не имеют, как у них. Вот и попроси их помочь трудоустроиться или с жильем — хрена с два тебе, рожу воротят. И пошли вы тоже на хрен, козлы вонючие, в гробу я видел ваши законы поганые! Ловите теперь меня, псы, я среди вас кручусь, только с нюхом у вас непорядок, зажрались, обленились, отбраковывать вас надо. О! Как по заказу морда лягавая идет.
— Здравствуй!
— Здоров, Володя! С базара, смотрю, идешь, прикупил всего, смотрю. Праздник у тебя дома что ли?
— Конечно, праздник. И так каждый день.
— Кучеряво живешь!
— А ты куда?
— На работу.
— Слушай, а у вас в спецприемнике сидят сейчас какие-нибудь хорошенькие биксы?
— А что, прийти в гости вечером хочешь?
— Ну, если вдруг желание будет сегодня, то возьму выпить, закусить и попозже приду.
— Две сейчас сидят на втором этаже в последней камере, одна стрёмная, а другая так себе. На клык берут обе. Если что, приходи. Ну пока, я пошёл, а то время уже.
— Ну давай, иди, служи, ваша служба и опасна, и трудна.
Ну и ну, хоть бы кто спросил: «Как живешь? Где работаешь?» Никому ничего не надо. Интересно, сколько ума надо иметь, чтоб в милицию взяли работать? Наверное, немного. Я бы тоже, наверное, смог работать в милиции, но позорить честь мундира ни себе, ни другим сотрудникам не дал бы. Ну и козел ты, Вова, и что только в голову не взбредет дураку.
Приостановим на мгновение нашего рассказчика, чтобы указать на присущее ему от природы чувство языка. Сравним его диалог со «стражем порядка» с многочисленными обменами реплик с «героинями его романов», и сразу же замечаем его способность переключаться из регистра в регистр, от высоких слов и метафоричности стремительно переходить к жаргонизмам. Муханкин, как мы видим, не просто живой носитель сленга (жаргона), а тонко чувствующий, в каком контексте эта лексика уместна и естественна.
Перейдя железный мостик через Грушевку, я пересёк железнодорожное полотно, подошёл к берегу пруда, поставил на талый снег сумку и пакет, потер онемевшие руки друг о друга, сунул их в карманы брюк, где им стало тепло и легко. Плечи и шея немного ныли, но, глядя на сумку и пакет, я готов был это состояние чаще иметь… День не зря прожит, и о завтрашнем думать не надо. Эх, напьюсь сегодня до упада. Так что, дорогой мой ангел-хранитель, извиняй меня грешного, а сегодня я залью свои глаза и совесть сорокаградусной водкой. Идти мне некуда, за неимением лучшей хаты и этих алкашей хата прокапает за высший класс. Выпью, и вся брезгливость пройдет, и все будет в розовом цвете…
Ну ладно, пора идти, что-то в тепло тянет, а там в этой хате печка дебильная — чадит, тепла не дает, а топлива пожирает за две или три. Хорошо, что у меня в комнате стоит электрическая… Сейчас принесу столько всякой еды, и представляю, как у дяди Саши и тети Шуры глаза на лоб полезут, когда все это увидят, особенно водку. Жалко Шарика: убили, сварили, съели. Люди называемся! Что только спьяну не делается? Интересно, чья идея была Шарика сожрать? Неужели я мог до этого додуматься? Так я собак люблю. Фу ты, как противно за себя! Нужно менять свой образ жизни.
Мы можем, разумеется, не сомневаться в том, что никто иной, как Муханкин додумался сварить суп из Шарика. О его «любви» к собакам уже читали. А также о том, что с женщинами он не раз обещал поступать, как с собаками.
Ну, слава Богу, пришёл. Вот я и во двор захожу. Ну и ну, от забора одни пеньки и калитка остались. Кошмар, такие плодовые деревья порубили! Это сколько можно было бы летом собрать слив, яблок, вишен, абрикосов! Вот что пьянка делает! Туалет тоже спалили, а куда теперь ходить, если приспичит? Ну и наделали делов! Как будто Мамай здесь прошёлся!
Отодвигаю дверь и вхожу в дом. Дядя Саша лежит на кровати одетый, укутался грязным ватным одеялом.
— Ну и духан в хате стоит, дядя Саша! Как на свалке или помойке. За день не выветрилось. Печка хоть горит?
Дядя Саша высунул из-под одеяла голову, грязными потрескавшимися руками трет глаза и всматривается в меня. Вдруг, угадав, прохрапел:
— А, это ты, Вова, пришел? А я приболел малость. А печка горит. Я недавно и угля засыпал, но она, ты видишь, какая? Её переделывать надо, ходы правильно сделать, и в хате будет жара. А кому оно надо? Мне не под силу, да и ты здесь долго не задержишься. Ты, я вижу, сбился с дороги, а так ты чистоплотный. Тебе бы бабу хорошую с домом, ты бы потянул семейную лямку, и она б тебе в радость была. А так ты пропадешь. Да, пропадешь. А ты что, принес что-то там?
Дядя Саша приподнялся на локти, глядя на полную, раздутую сумку и пакет.
— Это миражи, дядя Саш, вставай! Давай, помой хоть руки с мылом и заходи в мою комнату.
Я отодвинул одеяло, завешивающее дверной проем между комнатами, зашёл в свою комнату, высыпал содержимое пакета и сумки на стол, все спиртное спрятал под кровать, оставил на столе бутылку водки. Овощи в пакете снял со стола и вынес в коридор.
— А где ж тетя Шура? — спросил я дядю Сашу, который, вытирая руки о себя, шмыгнул носом и, следуя за мной в комнату, ответил:
— А у мента она, у Юрки. Я ж тебе говорил утром.
— Ну ладно, чёрт с ней, дядя Саш, глянь на стол. Я тут по скромности кое-что купил на базаре для поддержки жизни-тонуса.
Дядя Саша остановился посредине комнаты, развёл руками, открыв рот и выпучив глаза. Вдохнув в легкие воздуха, он выпалил, то ли в радости, то ли опешив:
— Как? Все нам? Ну ты даешь, Вовка! Теперь заживем. Столько, глянь, всего навалено.
Тут дядя Саша спохватился, засуетился:
— Это, Вовка, нужно спрятать все, чтобы Шурка не видела. А то, сука, все к менту своему утянет, опять голодные будем. А хочешь, я пенсию получу и тебе всю отдам? Я верю тебе, ты голодным меня не оставишь, а мне только на курево дашь денег и все, а остальное — куда хочешь.
— Ладно, дядя Саш, садись за стол, гулять будем. Что хочешь, бери и ешь, и не стесняйся — не одним богатым такие продукты есть. И нам можно изредка себе позволить скромную роскошь для желудка. Давай, открывай бутылку и разливай в стаканы. Под кроватью еще водка стоит, хоть залейся. А пенсия мне твоя не нужна. Курить я тебе принесу, сколько хочешь. И пока я здесь, то чем богат, тем и рад. Что хочешь, то ешь и пей. Другое место жительства я, конечно же, буду искать, а в этой хате мне что-то не климатит.
Мы уже привыкли отчасти к повествованию Владимира Муханкина, и все же трудно еще раз не удивиться поразительному несоответствию между присущими ему как «серийному убийце» патологическими свойствами, и невероятной, развившейся в экстремальных обстоятельствах следствия способности по-писательски переформировывать как реальные факты собственной жизни, так и фантазийные порождения его воображения. Так, только сейчас, прочитав финальный диалог рассказчика с дядей Сашей, мы улавливаем, что независимо от того, какими чертами и особенностями обладали подлинные тетя Шура и дядя Саша, Муханкин-писатель превратил их в символически оформленную антагонистическую пару носителей воинственно-агрессивного женского и приниженно-сломленного мужского начал. В его изображении дядя Саша превращается в своеобразную проекцию его собственного образа в будущем: таким чудовищным дегенератом и ублюдком, пусть милым и доброжелательным, рискует стать сам он, Владимир Муханкин, если не вырвется из-под гнетущей власти бессмысленно жестокой Женщины. И если бы не существовало такой пары, как тетя Шура и дядя Саша, то писателю Муханкину стоило бы её выдумать: очень уж удачно противопоставлены эти две вариации имени Александр.
