Прощались не сочно.
— Ладно, уезжай в свои Шахты. Приедешь — не выгоню. Заразы не подцепи там, будь аккуратней с бабами. Не мне учить тебя, сам асе поймаешь. До свидания, Вовочка.
Атмосфера отчуждения сгущается в этой сцене. Устами ребенка, задающего невинный и наивный вопрос, рассказчик умело вводит в повествование давно назревшую проблему — необходимость переоценить роль Жени в своей жизни. И в результате этой переоценки она сходит на нет. Слишком слаба, покладиста, податлива и наивна она.
Если властная, воинственная «мать» провоцирует потребность в бунте, то слабая и безвольная неприемлема по другой причине: она не вызывает чувства страха, а следовательно, и уважения.
Герой повествования активно и целенаправленно рвет концы. Остается лишь самое последнее.
Приехав в Шахты, я сразу почувствовал, как на душе стало муторно, появилось какое-то напряжение во всем организме. Так, спешка и это настроение — признак растерянности. Спокойно, эти твари как-нибудь, но встретят, на улице не придётся ночевать. Сейчас эти сучки кинутся на сумку и будут лапать своими погаными руками то, что мать наложила, обливаясь слезами. Ну, чёрт с ними, завтра пойду искать новую квартиру, кухню, флигель — какая разница, лишь бы жить одному, ни от кого не зависеть. Нужно еще на красинскую шахту сходить, поговорить с мужиками насчет работы, а если нет, попробовать на контейнерную — может, там возьмут. Ну а есть и там не нужны рабочие, то и хрен с ними. Неужели украсть не смогу? Еще как смогу! И в гробу я тогда видел вашу безработицу. Ходи и поклоны вам бей, козлы вонючие! «Эй, такси! Шеф, на Красина!»
Подошёл к калитке дома. Свет выключен, значит, уже спит. Хотя нет — в зале поблескивает, отсвечивает по стенам. Значит телевизор смотрят. Стучу в дверь. Слышно, как дверь в коридоре приоткрылась. «Кто там?» — голос Марины. — «Я». Открывает, узнала. Исчезла сразу, не успев посмотреть и убедиться. Захожу в дом. Марина сидит на кровати, смотрит на меня и кривит губы, показывая свое недовольство встречей. «Привет!» — говорю я. Ничего ме ответив, она поворачивает голову в сторону зала, кричит: «Мам, гля, кто явился не запылился». Из зала в ночной рубашке выходит Ольга М. «Здоров, а мы думали, что ты уже с концами, тю-тю. Ну, раздевайся, мы уже тут спать надумали, а тут ты как с неба свалился. Что новенького привез?» «Новостей, что ли, или что?» — спроси я. «Мам, глянь, как будто не понимает! — влезла со своей вставкой Марина, ехидно улыбаясь. — Пожрать привез?» — «Да, привез, привез». — «А рыбы? Что ты там говорил… Цимлянская какая-то…» — «И рыбы, и балык. Сейчас переоденусь и разберемся, что там в сумке. Ты хотя бы для приличия халат сверху накинула, а то сидишь и своими прелестями светишь». «А что? Она дома. Кого стесняться?» — проговорила Ольга М., уходя в зал. «Да, я дома. Как хочу, так и хожу. Можешь и ты ходить так же».
В доме было действительно сильно натоплено, печка дышала жаром.
— А на улице зима, снег, морозец, — сказал я, будто все нормально, все хорошо.
— А что толку, что снег? А завтра таять всё будет к опять захлюпает, а у нас сапожек нету. Давно уже купил бы, хотя бы Марине, — раздался голос Ольги М. из зала.
Марина сморщите капризно губы:
— А что, не купишь? Мать, от него дождешься!
Марина опять ехидно засмеялась.
Повернувшись, я освободил сумку с продуктами и позвал Ольгу М., чтобы она вынесла все в коридор на холод.
— Ну и нагрузила тебя твоя мамаша! Видать, богато живут.
— Нормально живут, Ольга, завидовать не надо. А я на разных широтах с ними, и сумки эти не вечны, до поры, до времени. Всему когда-то конец приходит, а терпению тем более. Давайте, наверное, спать ложиться, а то я с дороги устал. Уже глаза слипаются.
— Да, ложись с Мариной, а то у меня внучка уже уснула.
— К стенке ложись и сними трусы, пока я их не порвала, — сказала Марина, выключая свет.
«Всему когда-то конец приходит», говорит рассказчик, и мы чувствуем, что речь идёт не о чем-то абстрактном, а о его отношениях с Ольгой М. и Мариной. В его изображении они пошли по столь же непродуктивному пути, как и отношения с Таней. Только та снабжает его деньгами и пытается удержать при себе, а Ольга М., напротив, стремится жить за его счет. И то и другое неприемлемо для одинокого волка, чувствующего со всех сторон агрессивное присутствие «людей крыс». Но есть в ситуации с Ольгой М. еще один интересный момент, который хотелось бы отметить. Мы помним, что одно из воплощений «материнского начала», Таня, грудью (а точнее, своими гигантскими грудями великанши) встала на пути героя, пытавшегося взбунтоваться, изменить ей с молоденькой Леной. Воинственная «мать» не желает делить сына с другими. Напротив, Ольга М. сама навязывает герою свою дочь: заряженным сексуальной энергией телом Марины она хочет приворожить его и оставить при себе. Две полярные и явно противопоставленные ситуации, приводящие, однако, к аналогичному результату.
Женя, Таня, Тамара, Ольга М. Все они становились в определённой последовательности воплощениями «материнского начала», все оказывались героинями муханкинских романов. И все подверглись дегероизации и развенчанию, не выдержав единоборства с единственной их реальной героиней — родной матерью нашего рассказчика.
Глава 8
На дне
Отношение к социальному дну неоднократно менялось на нашей памяти. Когда-то романтизированная М. Горьким версия существования обитателей ночлежки, произносящих пространные монологи то ли о высших человеческих ценностях, то ли о социальных причинах, доведших их до жизни такой, воспринималась как откровение. В эпоху разрастания ГУЛАГа в людях дна видели «социально близких» жертв старого мира, чьими руками пытались не столько даже перевоспитать, сколько затерроризировать и численно сократить «социально чуждых», тех, кто попал в лагеря и тюрьмы по «политическим» статьям.
Постепенно, в связи с изменениями в обществе, эволюционировало отношение к дну, и умиление его, мягко говоря, своеобразием, вышло из моды. Сегодня, например, мы имеем обычно дело с тенденцией связывать напрямую проблемы социального дна с происходящими в постперестроечной России изменениями. Откроем, например, статью трех уважаемых исследователей, опубликованную в одной из не менее уважаемых отечественных газет и озаглавленную «Социальное дно: драма реальностей и реальность драмы», где прямо сказано:
Социальное дно — это результат российских реформ, плата за них, возложенная на все общество. Так, 83 % населения (87 % экспертов) полагает, что развитие социального дна, его рост и усиление агрессивности обусловлены политикой реформ в стране.
(Литературная газета. 1996. 4 дек.).
Но сколько бы процентов то ли простых граждан, то ли так называемых экспертов ни думало подобным образом, одно очевидно: в крупных городах всех основных стран мира столетиями существует и живет по своим особым законам социальное дно, оно не менее активно и в странах гораздо более благополучных, чем современная Россия. Другое дело, что в условиях, когда на дне не действуют старые тоталитарные методы, оно более заметно и сильнее мозолит глаза.
Владимир Муханкин с ранних лет стал человеком дна, причем вульгарно понимаемый материальный фактор явно не был основной тому причиной. Его мать не купалась в роскоши, но нигде в своих «Мемуарах» он, кстати сказать, не пишет о недоедании, голоде или каких-либо других особо драматических обстоятельствах подобного рода, нависших над его семьей. На дно его привело много разнородных факторов, в том числе предельная озлобленность, отчуждение от семьи и общества, возможно, плохое воспитание, но, в первую очередь, внутренняя предрасположенность к порокам, выраженные некрофильские и садистские наклонности, усугубленные адом спецшколы в Маньково и постоянным надругательством над его личностью в исправительно-трудовых колониях. Хотя, впрочем, роль последних надо оценивать сбалансированно. Ведь не исключено, что полтора десятка лет, проведенные в заключении, могли искусственно отсрочить начало самораскрытия формировавшегося серийного убийцы.
