Свидетельством широкого распространения мифа о Рагнарёке, служат приводимые Снорри поверья, берущие начало в этом мифе. Так, считалось, что «всякий, кто умрет с неостриженными ногтями, прибавит материала для Нагльфара» (Видение Гюльви, 50; МЭ. С. 52), а башмак Видара, которым он наступит на челюсть Фенрира, «сделан из тех обрезков, что остаются от носка и от пятки, когда кроят себе башмаки. И потому тот, кто хочет помочь асам, должен бросать эти обрезки» (Видение Гюльви, 50; МЭ. С. 53). Простые люди, хотя и были официально приобщены к христианству, продолжали сохранять верования, связанные с мифом о Рагнарёке.

Иное дело — миф о возрождении мира после Рагнарёка. Никаких следов его существования до XIII в. как будто не обнаружено ни в литературе, ни в изобразительном и декоративном искусстве, ни в скальдической поэзии. Поэтому происхождение этой части скандинавской эсхатологии, как она предстает в памятниках XIII в., — предмет дискуссий. Если часть ученых полагает представления о возрождении мира неотъемлемой частью скандинавской мифологии, то другие не исключают, что как сама эта идея, так и характеристики «века Бальдра» возникли под влиянием христианского учения о рае не ранее ХI–XII вв. и отразились в «Прорицания вёльвы» в конце ее бытования в устной традиции. Подобному переосмыслению христианского концепта могло способствовать долгое время сосуществования древнескандинавских представлений о конце света с христианской эсхатологией. Их взаимодействие, как признается всеми исследователями, сказалось на эволюции мифологической традиции.

В первую очередь воздействию христианства подверглись представления о загробной жизни: они касались каждого человека. Хель легко ассоциировалась с адом, и вёльва перед концом мира

Видела дом,

далекий от солнца,

на Береге Мертвых,

дверью на север;

падали капли

яда сквозь дымник,

из змей живых

сплетен этот дом.

Там она видела —

шли чрез потоки

поправшие клятвы,

убийцы подлые

и те, кто жен

чужих соблазняет;

Нидхёгг глодал там

трупы умерших,

терзал он мужей…

(Прорицание вёльвы, 38–39)

Нарисованная вёльвой картина радикально отличается от представлений о Хель. Ее царство в мифах — это некое пространство, отделенное рекой от миров богов и людей. Вёльва рисует картину замкнутого «дома» с максимально негативными характеристиками: он лишен солнца, обращен к северу, стены сплетены из тел ядовитых змей. В Хель попадают и простые люди, и герои, как, например, Бальдр или Сигурд Убийца Фафнира. В песни же в Хель — уже христианский ад — отправляются грешники, причем их греховность соответствует смертным грехам: клятвопреступлениям, убийствам, прелюбодеяниям (надо отметить, что и в XIII в. наличие наложниц хотя и осуждалось церковью, но было вполне обычным явлением). В видении вёльвы дракон Нидхёгг, который ранее глодал корни Иггдрасиля, превращается в мучителя грешников, глодающего их трупы.

В мифологической картине мира Хель противостоят Асгард и Мидгард. Жизнь в Мидгарде, видимо, представлялась обычной, повседневной жизнью людей — так она изображается в «Песни о Риге». Мирная жизнь Асгарда временами нарушается вторжениями ётунов или проделками Локи, но в целом так же обыденна, как и жизнь в Мидгарде: боги собираются на советы и суды, пируют, осматривают миры и добывают различные ценности. В христианской картине мира аду противостоит рай, где блаженствуют праведники. Первым отголоском представлений о рае, вероятно, можно считать упоминание о Чертоге Радости — жилище, построенном асами в начале времен, а также о прекрасной роще перед входом в Вальхаллу с листьями красного золота. Связано с мотивом рая, видимо, и описание жилища Бальдра:

Брейдаблик зовется.

Бальдр там себе

построил палаты;

на этой земле

злодейств никаких

не бывало от века.

(Видение Гюльви, 22; МЭ. С. 28; Речи Гримнира, 12)

Обиталище Бальдра, где не бывает злодейств и царит добро, — своего рода предвосхищение рая, который наступит в возрождающемся после Рагнарёка мире.

Чертог она видит

солнца чудесней,

на Гимле стоит он,

сияя золотом:

там будут жить

дружины верные,

вечное счастье

там суждено им.

(Прорицание вёльвы, 64)

Опираясь на эти строфы «Прорицания вёльвы», Снорри прямо противопоставляет блаженные чертоги на Гимле и «змеиный дом» на Берегу Мертвых. Возрожденный после Рагнарёка мир в трактовке Снорри приобретает еще одну важную характеристику, «моральную», еще отсутствующую в «Прорицании вёльвы»: в Чертогах Радости будут жить «праведные» люди.

«Христианизация» возрожденного после Рагнарёка мира завершается в более поздней, чем Codex regius, рукописи «Прорицания вёльвы» — «Книге Хаука», написанной в начале XIV в. В двух последних строфах вёльва видит, как

нисходит тогда

мира владыка,

правящий всем

властелин могучий.

Вот прилетает

черный дракон,

сверкающий змей

с Темных Вершин;

Нидхёгг несет,

над полем летя,

под крыльями трупы —

пора ей исчезнуть.

(Прорицание вёльвы, 65–66)

Если в первой из этих строф безусловно имеется в виду Иисус Христос, то во второй можно усмотреть отождествление дракона Нидхёгга с дьяволом, уносящим в ад трупы грешников, которые он будет там грызть. Возрожденный мир радикально отличается от мира асов прежде всего тем, что в нем различаются добро и зло, и злу в нем нет места. Совершившие же злодеяние подвергаются наказанию в загробной жизни. Сохраняя внешние приметы мифологического мира — возрождение жизни на поле Идавёлль, где прежде был Асгард, золотые тавлеи, жреческий прут, — новый мир основан на принципах христианской морали и соотносим с понятием рая.

Под влиянием христианства, вероятно, претерпел некоторые изменения и образ Бальдра. Мы практически ничего не знаем о нем в общегерманскую эпоху, кроме того, что в пантеоне германцев был бог, сын Одина, с таким именем. Из эддических песней и «Младшей Эдды» известен лишь один, но чрезвычайно важный миф о его смерти. В остальном же фигура Бальдра остается неясной, непонятно даже, какова его функция в мифологическом мире: Снорри Стурлусон пишет, что «написано ему на роду, что не исполнится ни один из его приговоров» (Видение Гюльви, 22; МЭ. С. 28), т. е. он лишен возможности активно действовать в мифологическом мире. Его функция — в том контексте, который существовал в XIII в., — быть безвинной жертвой зла, воплощенного в Локи. И эта его функция до определенной степени созвучна примитивно понимаемому образу