Одним из подобных проектов, который даже нельзя с уверенностью назвать провальным, был проект нового человека, так называемого homo sovieticus, – ни в коем случае не стандартизированного, но все же подлинно советского человека. Как и уже описанные выше идеалы, «советское» проявлялось, прежде всего, в непоколебимой вере в оптимизацию человека и в отходе от устаревших представлений о нем[671]. Этот отвергнутый устаревший образ человека, еще, однако, не ушел в прошлое и по своей природе принципиально мало чем отличался от нового. Оба этих человеческих типа разделяла только революция и идеология, провозглашавшая вместо воспитания нового человека самовоспитание, которое как раз и пытался практиковать Пролеткульт. Александра Коллонтай, центральная фигура советского женского движения, продвигала права новых женщин, пользуясь попутным ветром движения за нового человека: в 1917 году не без ее участия было введено избирательное право для женщин, в 1919‐м она основала Женский отдел в Коммунистической партии и заняла пост народного комиссара государственного призрения. Она пыталась улучшить положение женщины в обществе пропагандой новой формы сексуальных отношений: «союз, построенный на взаимной склонности и дружбе» возможен только при «постоянной смене сексуальных партнеров, подстегиваемой страстью, и без домашнего рабства». Только если женщина может свободно реализовать желания своей плоти, только тогда эта новая женщина сможет стать коммунисткой[672]. Продолжение человеческого рода, наоборот, должно быть организовано государством без оглядки на личные интересы и по гигиеническим параметрам, точно так же уход за детьми и их воспитание. Особенно последнее положение не осталось лишь благим пожеланием. Если верить Коллонтай, то советские дети действительно стали предметом заботы государства: «‹…› существовали дома малютки, детские сады, детские колонии и детские дома, санатории и дома отдыха для ослабленных детей, рестораны, завтраки и обеды в школе, бесплатная раздача учебников, теплой одежды, обуви и т. д.»[673].
Один из подобных детских домов называл себя «детский дом-лаборатория» и развивал самовоспитание на научном и в особенности крепком экономическом основании – при помощи психоанализа. Ведь учение Фрейда гласило, что «в человеческой психике наряду с осознанной духовной жизнью существует огромное царство бессознательного»[674], и для того чтобы исследовать это царство и способствовать его развитию, достаточно было при воспитании детей просто ничего не делать. Вместо того чтобы преподавать детям правила поведения, учить их морали, вежливому отношению и пониманию окружающих, воспитатели разрешали этим новым детям свободно переживать их биологически обусловленную инфантильную сексуальность, и это касалось также развития чистоплотности. Не было ни приказов, ни наказаний, ни ласки[675]. Воспитательницы занимались в основном наблюдением за детьми и писанием очерков их характера, дневников или просто заметок «об исправлении телесных потребностей ‹…› о длительности дневного и ночного сна, состоянии кожи, аппетите и настроении»[676]. Эта иная форма воспитания больше не называлась педагогикой: с 1923 года она получила название «педология». Главным ее протагонистом являлся Арон Залкинд, жесткий критик фильма Пудовкина.
Помимо женщин и детей, разумеется, и советские мужчины подвергались попыткам социалистов насадить самосовершенствование. Начиная от научной организации труда Гастева и до стахановского движения начала 1930‐х годов, ради выполнения пятилетнего плана объявившего нормой для всех то, что делал один лучший рабочий, новые мужчины должны были постоянно учиться работать быстрее и дольше, и при этом не уставать и не болеть, а в свободное время еще и посещать курсы повышения квалификации.
В рамках всех этих трансформаций в нового человека не была забыта и советская евгеника, которая должна была помочь реализовать провозглашенную Троцким задачу: «Человек примется наконец всерьез гармонизировать себя самого. Он поставит себе задачей ввести в движение своих собственных органов – при труде, при ходьбе, при игре – высшую отчетливость, целесообразность, экономию и тем самым красоту. Он захочет овладеть полубессознательными, а затем и бессознательными процессами в собственном организме: дыханием, кровообращением, пищеварением, оплодотворением – и, в необходимых пределах, подчинит их контролю разума и воли. Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной. Человеческий род, застывший homo sapiens, снова поступит в радикальную переработку и станет – под собственными пальцами – объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки»[677].
Из числа таких экспериментов чаще всего упоминается – по причине своей уникальности – проект по созданию советского нового человека при помощи скрещивания человека и обезьяны. По заданию партии в 1926 году на территории обезьяньего питомника Института Пастера в Африке за эту работу взялся советский экспериментальный биолог Илья Иванов. Он пытался осуществить искусственное осеменение самок шимпанзе спермой человека, но ему не удалось найти в Африке в нужном количестве половозрелых подопытных животных. Тогда он вернулся в Советский Союз, привезя с собой одного шимпанзе, и обосновал свою лабораторию в обезьяньем питомнике в Сухуми, чтобы осуществить там обратный эксперимент: оплодотворить женщин, вызвавшихся участвовать в опыте, семенем этого шимпанзе по кличке Тарзан. И вновь эксперимент Иванова потерпел неудачу по стечению обстоятельств, а не из‐за отсутствия государственной или научной поддержки: Тарзан умер в 1929 году, и гибридизация нового человека так и осталась навсегда неопробованной[678].
Один из биологов, поддерживавших опыты Иванова, генетик Александр Серебровский, разработал в 1926 году вполне реалистичное предложение для применения евгеники на практике. Он планировал создать банк наследственного материала пролетариата, который он назвал «Генофонд». В этом банке должен был храниться материал для подбора оптимальных сексуальных партнеров, причем эти люди должны были размножаться не естественным путем, а благодаря искусственному осеменению. Но и эта идея не была реализована, поскольку в начале 1930‐х годов лаборатория Серебровского поменяла вектор своих интересов под давлением политически мотивированных обвинений в чересчур высокой «биологизации» нужд общества[679]. Тем не менее этот неосуществившийся проект как нельзя лучше подходит для иллюстрации того, насколько близки к реализации были так называемые утопические
