и тянет понять и истолковать картину неверно, и желание это — врожденное, хотя и бессознательное. Это врожденное желание — то самое, какое Марк замечал у всех окружающих в последние пару лет жизни, когда был солдатом в Первую мировую. Порой даже дружеское общение с сослуживцами давалось ему с трудом. Он был к сослуживцам добр — был хорошим офицером, уважительно относившимся к подчиненным. Все свидетельства о поведении Франца Марка во время Великой войны указывают, что с другими людьми он обращался в высшей степени по-человечески.
Но еще он чувствовал некое отчуждение. Марк нес тяготы повседневной рутины войны, но 24 декабря (в канун Рождества!) 1914 года писал Марии из Мюльхаузена: «Что делает солдатскую жизнь для меня трудной (в Мюнхене было бы то же самое) — так это то, что помимо службы у меня в голове постоянно присутствуют другие мысли и обязательства; я всегда вынужден ставить службу против работы ума, и эту последнюю — против службы». Он на войне, но он на войне не всецело. Он участвует в повседневной деятельности, несет службу, исполняет свой долг — но все же неким образом отстраняется от войны. Марк никогда не проживает эту повседневную рутину как что-то очевидное, само собой разумеющееся. «Я часто завидую своим товарищам, ведь им не нужно быть никем другим, только солдатами, они ничем не мучатся и не озабочены — кроме разве тоски по дому, которую я испытываю в той же мере, что и они», — объяснял он Марии.
Эта ситуация на полях сражений Первой мировой, как охотно признает Марк, — такая же, какая была бы и где угодно еще. «В Мюнхене было бы то же самое», — так он пишет. Будь то в Мюнхене или на фронтах Великой войны, Франц Марк неспособен примириться со своим опытом, как если бы ситуация — любая ситуация — была просто нормальной, сама собой разумеющейся. Для многих других солдат — по крайней мере с точки зрения Марка — солдатская жизнь как исполнение долга не столь трудна. Они могут свыкнуться, по-настоящему свыкнуться с этой данностью, что идет война и они — солдаты. Им, так сказать, другого и не требуется. Их, как и вообще всех, одолевает тоска по дому, но даже это — часть того, чтобы быть солдатом. Быть солдатом — значить исполнять свой долг, нести службу и параллельно тосковать по дому. В этом их положении есть некая простота, даже ясность.
Но Марк прийти к такой ясности не способен. «Но я не могу освободиться от своих мыслей и грез», — пишет Франц Марк. Он не только не может освободиться от своих мыслей и грез, но и «не хочет» — так вот он пишет. Он пребывает в несколько ином режиме бытия, режиме внимания, поскольку находится в мире (исполняет свой долг, несет службу), но и вырван из действительности ситуации, в какой оказался. Франц Марк — на войне, но еще он видит, насколько война нереальна. Он видит, что война — на самом деле и не война вовсе. Война есть война, но еще это воплощение чего-то более глубокого и более реального — чего-то скрытого и фундаментального для сути войны, тогда как сама она — просто видимость. Война — не вся полнота реальности, а проявление чего-то еще. «Ничтожнейшая крупица новостей из газеты, услышанный мною обычнейший разговор имеют для меня тайное двойное значение», — объясняет Марии Франц Марк, пытаясь передать ей это ощущение расщепленной реальности, какое испытывает, будучи солдатом на войне и одновременно — действующим лицом в ситуации, которую многие бы назвали реальнейшей из реальных.
Но Марк — он не проживает окружающую его так называемую реальность солдатской жизни как нечто подлинно реальное. «За чем угодно, — так он пишет Марии, — стоит нечто еще». Для него это едва ли не пытка — это осознание, этот приобретенный им навык заглядывать за одну реальность и видеть другую, таящуюся там, где для остальных — тени, но для Марка наделенную в своем роде сиянием, которое может увидеть натренированный глаз, который, скажем так, настроен на geistig, — в противоположность глазу, который попросту считывает поверхностные обличья. «Натренируешь глаз или ухо, — пишет Франц Марк Марии, своей жене, — и оно уже не оставит в покое».
Франц Марк сочиняет письмо к Марии — и эта мысль овладевает им. Его снова охватывает возбуждение. Не забудем — он только что сам признал, что, хотя подобная двойнозоркость может быть пыткой и что он иногда завидует тем солдатам, которые с головой погружаются в несение службы и не проживают ту расщепленную реальность, он также и благодарен за этот опыт. Он не может, но и «не хочет» освободиться от своих мыслей и грез. Он считает это свое положение своеобразным даром — хотя понятия не имел, что ему этот дар желанен, и не просил открыто. Оно просто снизошло на него — двойнозрение, двойновидение. Стоило Францу Марку натренировать глаз и ухо — и те уже не оставляли его в покое. «И что же глаз!» — пишет Марк, едва поведав Марии о своей этой неуспокоенности. Прямо так, с восклицательным знаком. Он удивляется, что у его глаза такая сила — сила, превосходящая все, что он мог желать. Его глаз просто смотрит на мир, который для большинства — плоский и сам собой разумеющийся, и уходит куда-то еще — глубже зрения, по ту сторону. «Я все больше, — говорит Марии Франц Марк в том письме, которое сочинил не когда-нибудь, а в канун Рождества 1914 года, на самой заре 1915-го, а это последний год, который Марку доведется прожить от начала и до конца, и вот он пишет: — Я все больше гляжу за вещи — или, точнее, сквозь них — и обнаруживаю нечто сокрытое за внешним обличьем, часто неочевидным образом; для человека же вещи прикидываются чем-то совсем иным, чем то, что скрывают в действительности».
Вот вкратце вся тайна и все назначение живописи Франца Марка. Создать картину, которая посмотрит за — или, точнее, сквозь — вещи, дабы обнаружить нечто сокрытое за внешним обличьем. Это и есть откровение. Это и есть апокалипсис. Вот поэтому друг Франца Марка Пауль Клее и описал изначально эту знаменитую картину как показывающую кольца деревьев и вены животных. Картина показывает наружность вещей — лошадей и деревьев, но исключительно чтобы показать, что эта наружность скрывает нечто куда более насущное. И сами эти кольца с венами — тоже еще одно внешнее проявление. По венам течет и перекачивается кровь — внутренняя
