Кроме значительного количества мероприятий НОТ, не менее примечательно также и многообразие профессий, которые объединило движение за научное исследование труда: физиологи, психологи, философы, художники и архитекторы. Так, Михаил Матюшин написал огромными буквами «НОТ в искусство» над дверью своей лаборатории в Ленинграде, а Николай Ладовский создал отдел по научной организации труда в своей психотехнической лаборатории архитектуры. Александр Богданов критиковал тейлоризм, а именитые ученые, якобы «чистые исследователи»[301], такие как Николай Бернштейн, Лев Выготский, Александр Лурия и Владимир Бехтерев, на страницах журналов и во время конференций выступали как группа «нечистых практиков» научной организации труда. Как и русская психология, советский вариант науки о труде характеризовался дисциплинарным многообразием и более или менее поощряемыми государством практическими исследованиями[302]. Объяснения подобной конъюнктуры лежат на поверхности: нужно было решать сразу три огромные проблемы – проблему ослабленной промышленности, проблему массы неквалифицированных и в большинстве своем неграмотных рабочих и проблему парадоксальной политики примирения интересов предприятия и интересов общества, индустриализации и социализма[303]. Короче говоря, экономика России после Гражданской войны грозила снова обрушиться, как опадает пена на вскипевшем молоке.
Географически ближе всего к лаборатории экспериментальной архитектуры Ладовского находились московские психотехники. Из-за упомянутого профессионального разнообразия в движении научной организации труда нельзя говорить о «психотехниках» как отдельной группе. Сложные дискуссии между представителями разных подходов в науке о труде еще сильнее осложняют четкое разделение между психотехникой, психофизиологией и физиологической наукой о труде, поэтому прежде всего стоит рассмотреть окружение Ладовского. Инициатор психотехники в России Исаак Шпильрейн, одновременно работавший во многих местах[304], с 1922 года занялся «исследованием профессий с психологической точки зрения и психографии профессиональной подготовки»[305]. Для этого психологи начинали изучать профессию, которую хотели оптимизировать, и описывали ежедневно свою рабочую ситуацию, так сказать, «психографически», для того чтобы в результате ее улучшить, например с помощью обновления офисной мебели[306]. Одновременно составлялись тесты для проверки профессиональной пригодности телефонисток, наборщиков, вагоновожатых, солдат и представителей многих других, в том числе и новых, профессий. Эти тесты были призваны выявлять и направлять работоспособность человека в обход традиционного профиля гражданина – классовой принадлежности, личных связей и семейного происхождения. Кроме того, тесты могли помочь привлечь на рынок труда незадействованные прежде толпы крестьян. Шпильрейн был далек от того, чтобы ограничить психотехнику только вопросами профессионального отбора, в чем его постоянно обвиняли конкуренты вроде Алексея Гастева. Шпильрейн оптимизировал своих рабочих, изменяя условия их жизни и труда, и тем самым менял сам мир трудовых отношений за счет действующих в нем лиц. Таким образом, Шпильрейн, так же как и Ладовский, объединял в своем подходе одновременно два направления психотехники, определявшие понятие рационализации в 1920‐е годы: с одной стороны, улучшение объективных условий труда, а с другой – приложение субъективных усилий[307].
В принципе, Гастев развивал свои исследования в этом же направлении. Его понятие так называемой «установки» имело двойное значение: с одной стороны, «сборка, монтаж, техническое сооружение», а с другой – «установка в смысле субъективного отношения к работе»[308]. Сначала Гастев анализировал рабочий процесс с точки зрения организации времени и движений, а потом раскладывал движения рабочих на мельчайшие этапы, и каждый этап отрабатывался отдельно, для того чтобы в конечном счете объединить их все в максимально эффективный процесс работы. Результатом этих действий становилась «культурная установка» человека, что подразумевало как интеграцию людей внутри формальной организации рабочего пространства, так и их «психологические установки»[309]. Психология же сводилась в его понимании к реконструкции двигательного аппарата и к созданию «нервно-мышечных автоматов»[310] – человеческих машин, чья психика должна была меняться под воздействием их физической тренировки: «Механизация нормирует не только жесты, не только способы производства, но и повседневное мышление ‹…›»[311]. В этом ключе шла работа как Ладовского, так и Шпильрейна и Гастева, однако Ладовского и Гастева объединял еще и интерес к искусству. Гастев также имел обширные связи среди русских авангардистов, печатал свои стихи в их журналах и принимал участие в политических дебатах[312]. Образчиком новой «двигательной культуры» для него был не тот, кто лучше всех передвигается, а тот, кто лучше всех воспринимает движение, – не гимнаст, а регулировщик дорожного движения[313].
Нападки Гастева на психотехнику становятся понятны, если принять во внимание то, что вплоть до первой пятилетки он руководил Центральным институтом труда – самым значительным учреждением Советского Союза, занимавшимся наукой о труде, а потом оказался в ситуации конкуренции с психотехниками. Первая Всесоюзная конференция по психофизиологии труда и профотбору в 1927 году привела к основанию Всероссийского общества психотехники и прикладной психофизиологии, объединявшего представителей важнейших институтов по изучению труда и издававшего свой собственный журнал[314]. Правительство все больше и больше вмешивалось в распространение психотехнических методов: московский Государственный институт охраны труда, где работал Шпильрейн, был подключен к разработке планирования техники для крупных государственных проектов, а в школах массово ввели психологическое тестирование для составления так называемых «психологических профилей»[315]. Неизвестно, участвовал ли Ладовский в каком-либо из подобных проектов, но симптоматично, что его Психотехническая лаборатория была создана в год наибольшей популярности психотехники.
Также бросается в глаза, что «психопрофили» своих студентов-архитекторов Ладовский назвал так же, как предписанные государством для школ «психологические профили», разрабатывавшиеся Григорием Россолимо, одним из самых известных русских неврологов[316]. Как один из основателей Общества экспериментальной психологии в России, Россолимо не только создал целую серию приборов с многообещающими названиями – мозговой топограф, ортокинометр и синергометр, – но и с 1923 года вел активные психотехнические исследования, заведуя Неврологическим институтом Московского университета[317]. Его профили и не предполагали тренировку каких-либо способностей испытуемых, но он измерял то же самое, что и Ладовский: внимание, память, а также комбинацию различных видов восприятия. Так же как и созданные позже тексты по проверке интеллектуальных способностей, психопрофили применялись и в педагогике – для выявления и поощрения особо одаренных детей, и в психиатрии – для раннего выявления и лечения психических нарушений. Поэтому совершенно не удивляет, что Россолимо уже за много лет до революции пришел к идее «эстетической медицины» – психиатрического контроля искусства и художественного воспитания, – а после революции пытался воплотить эту программу в Институтах гениальности, за создание которых ратовал также и Кандинский[318]. Институты гениальности так и не были основаны, но сам теоретический импульс
