Эдгара Дега какое-то неявное отторжение. Места этому миру в создаваемых им картинах он не находит. В этом плане можно сказать, что Дега — геркулесовский художник, «геркулесовский» в том древнем значении, что Геркулес был великим укротителем. Геркулес был полубогом, отправлялся в глушь и сам тоже был диковат, но использовал эту связь с глушью на благо культуры. Его задача — поставить глушь на колени. Его задача — сделать культурой то, что существует у самых дальних ее границ. Насилие у Геркулеса — это насилие культиватора, укротителя. Пожалуй, насилие — это последнее, что обычно приходит в голову кому бы то ни было в связи с полотнами Эдгара Дега. И все-таки оно есть. Оно скрыто, но оно есть. Дега, наиболее геркулесовский из всех живописцев XIX столетия, намекал на подлежащее цивилизационным структурам неявное насилие, которое связывает между собой человеческих существ, связывает между собою животных, связывает дикое с окультуренным.
XIII. Продолжаем копаться в картинах Эдгара Дега с лошадьми, в его симпатиях к буржуазной цивилизации — и в глубинном переживании абсурдности и необходимости такой цивилизации
Поэтому, пожалуй, забавнейшая из всех картин Эдгара Дега — это картина с одинокой лошадью и собачкой в конюшне, а нарисовал он ее в районе 1862 года. На картине изображена передняя часть гнедой лошади, боком к зрителю. Внизу, на уровне головы лошади и мордочкой к нам, — собачка. Собачка не очень-то умная: она влюбленно, хотя и жалобно, глядит из картины на зрителя — человека, который не может оказаться в картине, но этого и не нужно. В этом смысле картина становится завершенной, когда перед ней становится какой-нибудь безымянный зритель. Глупенькая собачка вечно ждет появления человека, на которого можно было бы устремить раболепный взгляд. К слову, именно таких вот собак люди выводили на протяжении многих столетий, добиваясь от них изъявления той абсолютной зависимости от человека, какой могут достичь лишь собаки. Ни одно другое животное, кроме собак, никогда не было способно настолько всецело сосредоточивать на человеке все свое существо, всю цель своего бытия. Дега на своей картине довольно удачно передал это позой собаки и ее взглядом.
Позе этой собаки, всецелости ее бытия-к-человеку как нельзя более резко противопоставлена ситуация лошади. В лошади нет раболепия, ее взгляд не обращен из картины на зрителя. Но куда же тогда обращен? Лошадиная голова с ее странной формой — почти что стрелка, указывающая на грядущее. Можно сказать, что лошадь — это существо, глубинно принадлежащее будущему. Лошадь обращена к ветру — к возможности в любой момент пуститься галопом. Лошадь устроена так, чтобы срываться с места.
Но вот глаза. Глаза смотрят куда-то вбок. Возникает подозрение, будто у лошади есть два мозга, по одному на глаз. Конечно, лошадиная голова просто так сужена, что глаза могут сходиться для взгляда прямо вперед. Таково бытие лошади, что она нацелена в то, что находится перед ней, будто лазер. Но лошадь — еще и существо, глядящее вбок. Не воспринимает ли лошадь мир как обращенный в будущее и не переключается ли затем на иной модус бытия и ви́дения, который фундаментально «на стороне»? Если встать от лошади сбоку, то неким образом знаешь, что находишься у лошади в поле зрения — но это не пристальный взгляд. Есть и другой взгляд. В отличие от собаки, лошадь никогда не бывает абсолютно поглощена чем-то одним. И эту морфологически-эпистемологическую причудливость Дега на своей картине запечатлел как нельзя лучше. Собачка по-глупому обомлела, ее внимание полностью сосредоточено на зрителе-человеке. Лошадь же знает, что зритель есть, — но еще она знает, что творится на той стороне.
Есть на картине и еще одна странность. На лошадь надето что-то вроде сбруи — белая уздечка, но без поводьев. Просто уздечка. Что это за уздечка конкретно или зачем она лошади, пока та в конюшне, скажет разве что специалист по всяким лошадиным вопросам XIX столетия. Впрочем, технические детали не так и важны. Суть в том, что этой уздечкой лошадь как будто помещена в почти что клиническую ситуацию. На лошадь будто надели что-то такое, что надели бы на человека в дурдоме или исправительном учреждении. Такое впечатление возникает из-за того, что уздечка — белого цвета и ее ремешки обхватывают лошадиную голову почти как бинты. Может быть, это тренировочная уздечка, которую надевают на лошадь, чтобы та легче привыкла к уздечке вообще — штуке, нужно отметить, для лошади, скорее всего, чрезвычайно неприятной и неудобной. В конце концов, уздечка устроена так, что лошади суют в рот так называемое грызло, а грызло это — не что иное, как закрепленный у нее во рту кусок металла. Так уж случилось, что у лошадей есть во рту между резцами и молярами промежуток, где зубов нет. Известные своим дьявольским умом человеки смекнули, что если засунуть туда металлический прут и соединить этот прут с ремешками, то можно получить почти абсолютный контроль над лошадью и ее движениями. Можно дергать поводья туда-сюда, и лошадь будет вынуждена повиноваться — по простой причине, что, когда у тебя на мягкой части десен металлический прут и он резко туда-сюда дергается, это, вне всяких сомнений, довольно болезненно. Люди говорят, что им нравятся лошади и верховая езда. Нравятся, безусловно. Но сам процесс верховой езды и укрощения лошадей — это непрекращающееся насилие. Реальное насилие в той ситуации, когда лошадь дергают туда-сюда, и подразумеваемое насилие в том плане, что у каждой лошади с надетой уздечкой во рту находится прут, угрожающий неприятным давлением на мягкие и чувствительные к болевым ощущениям части ротовой полости.
Итак, если мы взглянем на картину Дега с лошадью и собакой еще раз, то увидим двух животных, в действительности воплощающих две модели — две ситуации, в которых обнажается горький спектакль животно-человеческих отношений. Собаке, так сказать, промыли мозги. Собака стала слюнявой дебилкой, которая пялится на людей и с раболепным терпением ждет, пока человек — любой человек — встретится с нею взглядом и даст какой-нибудь знак, указание, что ей делать. Какую бы то ни было возможность жить для-себя у собаки отняли. Она живет исключительно для-другого. В этом конкретном случае собака живет для-нас — кого угодно, кто в роли зрителя встанет перед картиной и превратится в объект немигающе-раболепного взгляда этой вот глупой собачки.
Лошадь же, на контрасте, еще сохраняет какие-то остатки достоинства, ведь она одним глазом смотрит куда-то вбок — а значит, всегда может противопоставить человеческой силе морфологическую силу своего второго, свободного, глаза. Глаз,
