не могла даже прекратить мрачная октябрьская ночь, когда не луна, а огни пушечных и ружейных выстрелов освещали ратующих в горных лесных дефилеях. Хотя автор называет наше сражение под Кремсом победою, но сарказмы дипломата Билибина в разговоре с князем Болконским приводит героя романа к тому, что он на слова дипломата: «при всем моем уважении к православному российскому воинству, я признаюсь, что наша победа не весьма победоносна», отделывается только шуточным ответом: «однако, все-таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма! А на то, что отчего не захватили маршала в плен, и вместо того, чтоб придти к 7 часам утра, пришли к 7 часам вечера, не дает никакого ответа, тогда как этот ответ мог быть весьма короток и ясен: оттого, что австрийский генерал-квартирмейстер Шмит заверил Кутузова, что ему горные пути Кремса известны как своя комната, и что обход Газановой дивизии с тыла не представит никаких топографических затруднений. Нельзя было не поверить показаниям Шмита, облеченного неограниченною доверенностью австрийцев, тем более, что он сам взялся быть колонновожатым, а потом заплатил за это своей жизнью, меж тем как проводники Дохтурова завели его в непроходимые горы, покрытые лесами, где два человека с трудом могли идти рядом, и то встречая на каждом шагу препятствия»[1]. И мог бы также Болконский сказать Билибину на его слова: «Как же вы со всею массою своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии», что только в том пункте, где был сам Мортье была одна дивизия, но что у него их было всего три: Газана, Дюпона и Дюмоисо, которые составляли целый корпус, и что не вся масса Кутузовской армии обрушилась на Мортье и что эта масса была не весьма велика.
После Кремского сражения, Кутузов, разрушая постоянно замыслы Наполеона, только что успокоенный несколько судьбою кампании и торжественно заверенный австрийским императором, что единственный переход через Дунай под Веной закрыт от неприятеля всеми силами не только его армии, но и всею силою народа, начинал обдумывать новое положение дел, как вдруг к нему пришло известие, что Венский мост отдан французам без боя и что Наполеон идет форсированными маршами перерезать ему соединение с армией Буксгевдена.
Не пора ли уже было, после такого гнусного события, разорвать все связи с австрийцами и решительно отозвать наши доблестные войска из среды срамного сборища таких полчищ, которые недостойны были носить шпаги на бедрах и ружья на раменах своих. «Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором!» сказал Билибин, и только ему за это спасибо Не свежа ли еще у нас была тогда поносная измена этих самых австрийцев великому Суворову? Не тут ли были еще тому свидетелями Багратион и Милорадович? Уроки истории ни к чему не послужили!.. Обман, по которому, говорят нам, князь Ауэрсберг отдал венский мост французам, слишком был глуп, чтобы можно было думать, что он ему поверил, но ему говорил Мюрат: «не имея более враждебных намерений против австрийцев, мы идем искать русских». Этот факт занесен в скрижали истории, и после того австрийский император не устыдился писать Кутузову: «Настают самые решительные минуты; намерение неприятеля очевидно: помешать соединению русских армий… он разделил армию на несколько частей, из коих одна, переправясь чрез Дунай в Вене, идет на вас. Самое лучшее было бы разбить его корпуса поодиночке, подобно тому, как вашим искусством и храбростью войск разбит Мортье!!!»
Каждый час промедления для Кутузова был уже пагубен, Наполеон, перейдя венский мост, со всею армиею следовал прямым путем на Цнайм, чтобы отрезать Кутузова от соединения с шедшею из России армиею. Дорога из Кремса соединялась с Цнаймскою у Гунтерсдорфа; с половины пути Кутузов отрядил уже князя Багратиона, дабы он усиленными маршами пройдя Гунтерсдорф, заградил бы путь неприятелю, пока вся армия не выйдет позади его на Цнаймскую дорогу. Авангард князя Багратиона, утомленный трудностями пути, состоял только из 4000 человек при одной батарее. (Леонид, также с 4000 союзных Греков и своих спартанцев, шел заградить дорогу Персам). Он был обречен почти на верную погибель; он должен был устоять против напора всей наполеоновской армии, пока Кутузов не выведет армию на путь соединения с Буксгевденом. Какая величественная картина, когда Кутузов, расставаясь с Багратионом, осенил его знамением креста. Подлинно крестный подвиг предстоял ему! От генерала до солдата – все это знали, и Багратион перед боем, в предварительном совещании со своими офицерами, подобно царю Спартанскому, прямо глядел в глаза смерти. Надобно вспомнить, что прикомандированный к Багратиону австрийский генерал граф Ностиц был поставлен им в авангарде с гессен-гомбургскими гусарами и с двумя казачьими полками в Голлабруне, а сам он занял в двух верстах оттуда позицию в Шенграбене; как вдруг, за несколько часов до боя, ему донесли, что Ностиц, переговоря с Мюратом, уверившим его, как и князя Ауэрсберга, что с австрийцами заключен отдельный мир, отступил со своими гусарами и открыл французам свободный путь к нападению на русских. Напрасно князь Багратион старался доказать Ностицу всю нелепость Мюратовых слов, ставя в пример поступок князя Ауэрсберга; Ностиц предпочел поверить Мюрату, и говорят, будто Багратион, плюнув, отворотился от него, взял своих казаков и, – велел готовиться к бою. Вслед за тем Мюрат повел свою атаку на Шенграбен, а вскоре Сульт, Ланн, Сюше, Вандам и Удино нахлынули на 4000 героев Багратиона. У них бы надобно было спросить дипломату Билибину, «рассматривая свои ногти», отчего они не раздавили Багратиона и не привели его пленником к Наполеону? Уступая с ожесточенным упорством против целой армии шаг за шагом каждую пядь земли обагренной кровью, давая беспрестанные отпоры многочисленной вражеской кавалерии, громимые несколькими батареями, имея против них только одну, которая зажгла Шенграбен и тем долго удерживала натиск неприятеля, редевшие беспрестанно ряды русских бойцов, сохраняя стройный порядок, медленно несли на плечах всю французскую армию, защищаясь как львы, до полуночи, к селению Гунтерсдорфу. Мрак ноябрьской ночи прикрывал происходившие в некоторых пунктах расстройства от сильной убыли, и прибывший на поле битвы сам Наполеон, видя бесполезность дальнейших усилий, велел прекратить ночную резню. Этой битвой князь Багратион воздвиг себе монумент, который сбережет навсегда военная история. В пылу боя, при неизменном хладнокровии, он своею распорядительностью умел всегда удержать своим присутствием стройное отступление, приготовляя заблаговременно прикрытие отступающим, и дать им время устроиться от понесенных потерь. Таким образом, проходя через Гунтерсдорф, где теснота улицы заграждала отступление, два батальона пехоты и казаки удерживали чрезмерный натиск на отступающих, которых осталось уже менее половины. Разверните теперь романический рассказ
