Было ли бы ему утешением то, что он оставлял по себе след славы? Может быть. Хотя он, как мы только что видели, отказывался от земной радости, жены неверной, но иногда (как в стихотворении «Три участи») самым лучшим жребием считал все-таки долю того, кто «беспечный питомец забавы и лени». И другу своего поэта он, недовольный супруг радости, жены неверной, все же приписывал глубокое равнодушие к существованию в лучах загробной славы: «что за гробом, то не наше», – а хочется своего, хочется жизни в ее теплоте и осязательности:

Я то люблю, что сердце греет,Что я своим могу назвать,Что наслажденье в полной чашеНам предлагает каждый день.

Тем не менее поэт у Веневитинова умирает с надеждой, что его не забудут и отзовутся о нем:

Как знал он жизнь, как мало жил!

Это, конечно, эпитафия и для самого Веневитинова: он мало жил, но глубоко знал жизнь – знал ее мыслью философа и чувством художника. Друг Шекспира, и Гёте, и Пушкина, умный и сердечный, он русской литературе завещал о себе чистое воспоминание и печаль недопетой песни. Александр Одоевский сказал, что эту песню, «не дозвучавшую в земных струнах», юноша-певец дослышит в небесах; здесь же, на земле, рано выпала из его рук «едва настроенная лира», и потому не успел он «в стройный звук излить красу и стройность мира». На эту красу он только намекнул. Это мог бы Александр Одоевский сказать и о самом себе.