Тишина, окружавшая наш отдаленный квартал, Калужский, внезапно заменилась неумолкающим шумом обозов; наконец 7-го октября, рано поутру, началось движение войск. Из построившихся рядов итальянской гвардии, против самых ворот нашей Голицынской больницы, несколько офицеров, в ожидании прибытия Наполеона, зашли к нам в комнаты, проститься с некоторыми из своих товарищей раненых; с одним из этих офицеров, подошедшим к моей кровати, я имел случай обменяться несколькими словами. Он мне сказал: «Vous etes plus heureux ou restant ici, voyez… (Вы более счастливы, что остаетесь здесь…), – и с этими словами поднял одну ногу и показал мне протоптанную подошву своего сапога, – voice dans quell etet nous allons querroyer (скажите, в каком состоянии мы будем воевать)». Это не помешало однако несчастным итальянцам выдержать отчаянный бой под Малоярославцем, где они почти все полегли. Зрелище бедственно отступающей неприятельской армии радостно волновало наши сердца; я просил придвинуть мою кровать ближе к окну; вся улица была покрыта войсками, и не более как через полчаса командные возгласы возвестили приближение Наполеона. Окруженный свитою, он остановился против нашего госпиталя, и, как бы осмотревшись, стал в самых воротах и начал пропускать мимо себя взводы полков. Хотя мне указывали на него, но я бы и без того не мог бы не узнать его по оригинальному типу, коротко уже мне известному. Раненые французы дали мне бинокль, однако я, с необыкновенным злым равнодушием взглянул два раза, возвратил бинокль, видя и без того довольно хорошо. Наполеон раза два слезал с лошади и опять садился на нее. Нельзя было не заметить, что войска нехотя бормотали, а не кричали ему; «Viv ГЕшрегеиг!» Это зрелище продолжалось более часа, и я, не дождавшись конца, улегся в своей постели, как бы упрекая себя за излишнее внимание к этому лицу. Долго, однако не прекращался шум на нашей улице. Около полудня растворились двери соседней с нами палаты, и целая процессия французов в халатах и на костылях, кто только мог сойти с кровати, явились перед нами. Один из них вышел вперед и сказал нам: «Messieurs, jusqu’a present vous etiez nos prisonniers; nous allons bientot devenir les votres. Vous n’avez pas sans donte, messieurs, a vous plaindre du traitement, qui vousavez essye; permettez nous d’ esperer la meme xhose de votre part (Господа, до настоящего времени вы были нашими пленниками; теперь мы скоро станем вашими. Вы не были оставлены без ухода, господа, не жалуетесь на лечение, которое вам проводили; позвольте нам надеяться на то же самое с вашей стороны.)». Хотя мы не были еще совершенно уверены, что мы вышли из плена, но поспешили их успокоить, прося их сказать нам, когда действительно мы будем свободны, что они и обещали сделать. Прошло почти три дня: ни мы, ни французы не знали, в чьих руках мы находимся. Мародеры шмыгали повсюду, – и даже поджигатели, – как мы узнали после; но сами французы, которые только были в силах, охраняли госпиталь с помощью некоторых госпитальных людей.

В ночь с 10-го на 11-е октября мы были пробуждены страшным громом; оконные стекла в соседней комнате посыпались… Это был взрыв Кремля… Взрывы повторялись еще несколько раз. Сон уже оставил нас на всю ночь… мы не знали, что нас самих ожидает. Слова доброго Бофильса невольно приходили нам на ум. Французы продолжали, как могли, стеречь нашу больницу от поджигателей. Наконец поутру французские раненые офицеры известили нас, что наши казаки показались в Москве и повторили нам свою просьбу; мы предложили им, будучи недвижимы на наших кроватях, принести нам свои ценные вещи и деньги и положить их к нам под тюфяки и под подушки, что они и сделали. Действительно, часа через три вошел к нам казацкий урядник с несколькими казаками; радость наша была неописанная. Мы несколько раз с ними жарко обнялись. Это были казаки Иловайского; они стерегли выход французской армии близь Калужской заставы и явились вслед за ними. Мы заявили, что в соседней палате лежат раненые французы, что мы более месяца у них в плену, что они нас лечили и сберегли, что за это уже нельзя их обижать, что лежачего не бьют и тому подобное… Урядник слушал меня, закинув руки за спину. «Это все правда, ваше благородие, да посмотрите-ка, что они душегубцы наделали! Истинно поганцы, ваше благородие!» – «Так, так, ребята, да все-таки храбрый русский солдат лежачего не бьет, и мы от вас требуем – не обижать!» – «Да слушаем, ваше благородие, слушаем!» и направились в растворенные к французам двери. Сколько мне можно было видеть, казаки проходили мимо кроватей, косясь, на притаивших двух французов. Несколько времени было тихо, но вдруг послышался шум и явился к нам взволнованный в распахнутом халате, офицер: «Messieurs, messieurs, on m’a ote mon sabre d’honneur! De grace, de grace!..» (Господа, господа, у меня отняли «саблю чести» Помогите, помогите!..) Мы насилу его вразумили, что будучи пленным, он не может сохранять при себе оружия, что если он дорожил своею саблею, то зачем же он нам не отдал ее под сохранение вместе с другими вещами; что с нашей стороны было бы весьма неловко требовать возврата того, чего не следует возвращать и притом от войска иррегулярного…

Вскоре прибыли сотник и один штаб-офицер, весьма обходительный. Мы ему объяснили все обстоятельства; он занялся составлением списка пленным французам, и при нем мы выдали им по рукам все принадлежавшие им вещи и деньги, также по записке. Он знал несколько по-французски и успокоил в их судьбе как их самих, так и нас.

На другой день я совещался с моим товарищем Обольяниновым (наши кровати были смежны) о том, что нам делать с собою. Я ему сказал, что у моих родителей есть подмосковное поместье в 75 верстах от Москвы, за Дмитровым, и предлагал ехать туда, а он мне заявил, что имение его дяди находится только в 50 верстах от