бойне перед тем, как ее убьют. От такого воя дрожь по телу идет, мурашки бегают, делается холодно. Мы тогда все проснулись и молчали. Было темно, но от страха казалось, что глаза светились. В окно нам было видно, как против нашего дома, во дворе, вцепившись в рога коровы, баба не отдавала ее тем, кто пришел забирать скот в общественное стадо. Коллективизация проводилась немыслимыми темпами. Того, кто не шел добровольно в колхоз, загоняли туда силой и отбирали скот. При свете керосиновой лампы и керосиновых фонарей там, во дворе, было видно, как военный бил плеткой по рукам бабу, не отпускавшую корову. Корова от каждого удара шарахалась вместе с бабой до тех пор, пока руки ее не оторвались. Корову выгнали на улицу. Те, кто был с фонарями, ушли вместе с коровой. Старик с керосиновой лампой стоял молча. Юлька и Фроська, жившие напротив, поднимая упавшую мать, что-то выкрикивали вдогонку тем, кто увел корову. Слов их я не запомнил. Остался в ушах вой их матери. И теперь, через пятьдесят лет, стоит мне закрыть глаза, я слышу этот вой. Так, мне казалось, выл и Холстомер, когда его кастрировали, делали из жеребца мерина. <…>
Плач Холстомера, вой лошади, ее крик… Холстомеровская русская доля, выраженная через песнь, в которой жалоба, тоска, несправедливость земной жизни и человеческих законов. <…>
Тридцать третий год… Это год, когда в меня “выстрелили”. Не убили, но рана не зажила до сих пор. Может быть, эта рана – мое счастье? Может быть, так и должно было случиться, чтобы я ощутил, что значит быть “пегим”?
Теперь, когда я играю Холстомера, я знаю, о чем говорю. “Я задумывался над несправедливостью людей, осуждающих меня за то, что я пегий”.
ТРАМ – Театр рабочей молодежи. Я пришел туда из школы ФЗУ. Был комсомольцем, активистом. Я с двенадцати лет работал и как будто ни в чем не отличался от своих товарищей, которым не нужно было при живых родителях говорить о них, что они давным-давно умерли. Шесть классов образования и фабрично-заводское училище. Меня как комсомольца губком посылал в период коллективизации в деревню работать с молодежью. И я работал, верил в то, что моя работа необходима. Сам полуграмотный, учил неграмотных. А сколько их было в ту пору! Научатся писать свою фамилию – уже победа, ставили ему в графу – грамотный.
В закрытой церкви – клуб. Я организовываю комсомольскую ячейку. Я, поповский сын! Комсомольскую ячейку в церкви! Я носил юнгштурмовку. Не каждому ее давали, нужно было заслужить. Я, мальчишка, ночами дежурил у ответственного телефона. Мои распоряжения – закон.
Права у комсомольцев огромные. Это не то, что сейчас – написать бумагу, послать ее другому, высшему начальству, тот наложит резолюцию… Тогда было проще. Пришла баржа – снимаю трубку, звоню в тюрьму: “Прошу прислать пятьдесят человек на разгрузку”. Сажусь вместе с милиционером в одно седло и еду проверять. Темно. Осень. Грязища. Старая Самара. Но в старой Самаре новые времена. И это новое делали мы – мальчишки и девчонки. Работа у нас – взрослая, ответственная.
И вдруг как гром – поповский сын!
“У нас в театре работает поповский сын”. Это в ТРАМе-то! Кто-то из моих родственников постарался. ЧП! Я стою в репетиционном зале, вокруг меня мои бывшие товарищи. Теперь я им не товарищ, а злостный враг. Меня пригвоздили к позорному столбу. Конечно же, не все. В каждом коллективе есть пять-шесть человек с совестью. Они жалеют.
Кричали, ярлыки всякие клеили. Заявляли, что таким, как я, не место в театре, и не только в театре, но и в обществе. Постановили: отправить в трудовую колонию на перевоспитание.
Опять вспоминаю Холстомера: как пригодилась мне эта сцена!
Я стоял и плакал, мне было шестнадцать лет. <…>
Но ведь до этого моего “разоблачения” и я кому-то кричал такие слова, и я обрушивался на “чуждые элементы”, и я размахивал руками, грозил кулаком и был твердо уверен в своей правоте. “Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем”.
Я вместе со всеми разрушал и строил. Был барабанщиком, горнистом, юным корреспондентом “Пионерской правды”, комсомольцем, активистом. Бывал на всех «прорывах», куда направлял комсомол. Коллективизация! Индустриализация! И вдруг – бац по морде! “Влез в наши ряды!” “Затесался!” “Шкура!” “Враг, бей его!” “Не наш, чужой”. Чужой?
Как же мне теперь все это пригодилось на сцене! Иногда текст роли Холстомера, моего пегого, возвращает меня в мое прошлое, болью отзывается в моем сердце и передается моему зрителю. Слово наполняется живой кровью, в глазах – живые картины… Благодарю то время, жестокое, суровое, несправедливое. Оно дает мне счастье в моей повседневной работе. Вот уж воистину – не было бы счастья, да несчастье помогло!»
«История лошади» появилась на сцене БДТ неожиданно. Товстоногов не жаловал жанр мюзикла в своей империи (одним из редких исключений была «Ханума»). Идею постановки толстовского произведения подал молодой режиссер Марк Розовский, написавший инсценировку и создавший вместе с С. Веткиным музыкальное оформление будущего спектакля. Идея получила одобрение Георгия Александровича, впоследствии объяснявшего: «Почему стало возможно неожиданное и на первый взгляд парадоксальное решение “Истории лошади” в нашем театре? – говорил Товстоногов на одном из занятий… – Потому что оно заложено в рассказе Л. Толстого “Холстомер”. Вчитайтесь внимательно в текст, и вы ощутите не только толстовскую мудрость и толстовскую боль за все живое на земле, но и толстовскую иронию. Интеллектуальная лошадь рассуждает о людях, о собственности, о социальных проблемах. Но история лошади в рассказе – лишь первый его пласт, а за ним встает судьба русского крестьянина, русского человека вообще. Авторский способ мышления поражает здесь неожиданностью, но именно парадоксальный интеллектуализм лошади не только давал право на наивное театральное решение, но и подталкивал к нему, как к единственно возможному для данного произведения. Чем элементарнее, чем проще выразительные средства, тем вернее по отношению к автору».
Поначалу Розовский работал над спектаклем самостоятельно, но на втором акте постановка забуксовала. Олег Басилашвили вспоминал:
«Если первый акт шел в общем по Толстому, по канве его повести, то для второго Розовский придумал другого главного героя – Серпуховского (его играл я). Это черная сила, волк, который сожрал Холстомера. У Толстого не было ничего похожего. Есть только три упоминания о Серпуховском в повести: рассказ Холстомера о барине, потом то, как этот барин стал старым, а потом как его похоронили, причем от Холстомера после смерти все пошло в дело (и кости,
