Я на танке поехал… проехал, наверное, километра три. Смотрю, впереди просека в лесу такая… это весной же было, ещё холодно… и лужи, и разбитая дорога эта… и легковая машина, типа нашего «газика». И я в бинокль посмотрел – рядом с шофёром сидит офицер, фуражка на нём. Это свидетельство того, что это штабной офицер. И два автоматчика сзади сидят. Каски у них, и – видно – автоматы. И офицер этому водителю что-то – что они застряли в этой луже. Два этих автоматчика толкают – не могут. Вытолкали – и начали газовать, а уже я к ним приблизился метров, наверное, на сто. И они начали двигаться!

Я думаю: «Ну, уйдут». Танк всё же не такую скорость… Я высунулся, развернул пулемёт, зенитный «Браунинг», крупнокалиберный. И дал очередь. Поразил этих автоматчиков и механика-водителя. Офицер выскочил с машины, смотрю – он не в полевой форме! В фуражке. И смотрю – в правой руке портфель. Я понял, что какие-то документы. Он, оказывается, с этой дивизии, которая была в окружении, ночью просочился где-то через наши боевые порядки. И побежал не вправо, где там кустарник, болотистое такое место, а влево. Там чуть-чуть возвышенность – и лес. Сосновый, дубовый там… И я понял, что не смогу его догнать, он уйдёт!

Я и в него дал очередь: в спину ему, и прямо точно попал. Его сразу отбросило, он упал. Подъехали, метров двадцать от него остановились, я приказал всем достать оружие, приготовить снаряд осколочно-фугасный: вдруг немцы услышат оттуда? Могут и его спасать пойти, послать группу. А сам – взял автомат, пистолет у меня… выбегаю – он лежит. Смотрю – у него браслет и портфель к нему на цепочке привязанный. Серьёзная штука! Чтобы он, даже если ранят его, ничего не потерял. Ну, что мне делать? Ключ у него где – я не знаю. Я пистолет вытаскиваю, в одно из звеньев цепочки выстрелил, оторвал… Все документы у него вытащил, у офицера. Часы его… вот у меня они есть, могу вам их потом показать.

– Будет очень интересно, конечно!

– Я выяснил, как эти часы, кому давали: офицерам у немцев. Дальше, значит – пистолет, ремень снял с него. Хромовые сапоги – ну, это я не тронул. И пришёл к танку, доложил, что сделал. А мне механик-водитель: «Товарищ командир, можно я сапоги у него?» Я говорю: «Две минуты тебе могу дать стащить с него хромовые сапоги». Стащил. Значит, я говорю: «Ничего вы не заметили, пока я там возился с этим офицером?» – «Нет, ничего, никакого движения там».

Ну, мы потихоньку подъехали, хозяин этого хутора вышел, я говорю: «Где немцы?» – «Немцы ушли за речку, на той стороне, ушли». – «А там следующий хутор? А там их нет?» – «И там их нет».

Те самые часы немецкого офицера, ходят до сих пор, поменяли только пружину и ремешок

Ну, я сразу доложил, что всё чисто, ничего нет. «Возвращайся», – это мне командир батальона. Я приехал, командир корпуса стоял, командир бригады, командиры некоторые батальонов, разведчики. Я портфель этот отдал, сразу открыли они: «Ууу!»… А там карты, какие-то приказы. Командир корпуса говорит: «Ну, молодец». Я ему говорю: «Я, товарищ генерал, вот, часы снял…» – «Часы себе возьми».

Документы у меня его, я говорю: «Вот документы: обер-лейтенант. Я латышу сказал, чтобы они подошли и его похоронили, немца. И латыш сказал: „Хорошо, мы его похороним“». Ну, не знаю, как они там, сделали или нет. Но всё равно, я сказал. Что он будет там на виду разлагаться?… А часы я могу вам показать.

Солдаты часто снимали часы, конечно. Особенно часы! Ну, у них же бывало ещё там что-нибудь. Да, губные гармошки у них – это очень было распространено. Очень многие с собой носили: и солдаты их, и младшие командиры.

– Какое ещё оружие у вас было?

– Ну, оружие – пожалуйста, никому не запрещали. У меня в танке у каждого автомат был немецкий, ящиками патроны. Пожалуйста. И «парабеллум» у меня был. С оружием абсолютно никаких запретов не было.

– Как вы оцениваете немецкое и советское оружие?

– Наш «ППШ» сильнее, конечно. Хотя по калибру немного меньше. У нас 7,62, а у немцев автомат – 9. А пулемёты и винтовки или карабины у них 7,92 миллиметра были, тоже больше. И у японцев тоже калибр был в миллиметрах больше.

Ну, оружие, наше оружие, своё – мы и боеприпасы имели. «ТТ» работал у меня, во всяком случае. Были, конечно, осечки, ну, выстрел – перезарядил – и всё. Патронами снабжали. Но это уже практически к завершению война шла, уже снабжение было хорошее.

Хорошо нас одевали, по сезону. Все мы были одеты, у каждого в вещевом мешке три сухих пайка обязательно, кроме того, что его кормили с котла, был приказ – обязательно хоть два раза, но горячим обязательно солдат. Если можно – три. Ну, когда на отдыхе – и три раза кормили. Танкистов. У нас же свои были кухни, в каждом батальоне. В танке тоже три порции сухого пайка было в ящике…

Значит, так. Каши – брикеты. Пшённая каша, гречневая каша, горох. Дальше – консервы рыбные. Лещ всегда, лещ в томате. И мясные консервы. Сухари, ржаные сухари, конечно. Но сухари не рекомендовалось, запрещали постоянно. Дело в том, что в 1916 году, в Первую мировую войну – не было военных хлебопекарен в российской армии, и исключительно кормили солдат сухарями. И вся армия, которая была на фронте, сухарным поносом страдала. И очень это сильно влияло на боеготовность. Вынуждены были перестать. Поэтому в Советской армии – везде, в каждой дивизии – хлебозавод: десять тонн хлеба в сутки выпекали. На войне ли, на учениях ли, и вот в группах советских войск в Германии, в Польше – везде были хлебозаводы, работали.

– Вы освобождали территорию – это что, Украина, Белоруссия, или?…

– Нет, это окраина Латвии. В Германии я был уже офицером, позже. Но во время Второй мировой – нет.

– Вы добивали войска, которые были в Кёнигсберге?

– В Кёнигсберге – отец мой. Это другой фронт был. А наш 1-й Прибалтийский фронт был в Латвии. В Латвии и Литве. И мы добивали немецкие группировки, которые находились там. Но их припёрли к Балтике – и