Вот разговор, то есть не разговор даже, а беглая сценка, глухой диалог, в котором имя Блока проскользнуло между нами последний раз. Поздняя осень 2011 года, мы быстро идем куда-то по Кирочной, в метельный дождь, скорее всего за выпивкой… Ситуация не для приватных бесед. И вдруг Саня как-то тихо, невзначай, спрашивает: «А сейчас тебе у Блока, если нравится, то что?» Не поворачиваясь к нему, произношу в питерскую муть: «Есть времена, есть дни, когда / Ворвется в сердце ветер снежный, / И не спасет ни голос нежный, / Ни безмятежный час труда…» Ответа не последовало. Или я не расслышал.

«Я органически не могу писать без злости», – признался он мне однажды. И в самом деле: восхваления звучат в иных его сочинениях как противоядие этому чувству. Но и то и другое пропущено через первоклассный фильтр иронии – в широком диапазоне ее воплощений: от сокрушительного сарказма до легкой усмешки. Иронии, сопряженной у Самуила Лурье с психологической изощренностью в интерпретации характеров персонажей и превращающей филологическое по своей исходной позиции исследование в оригинальную прозу. Читать ее легко, и, мне кажется, самому автору писать – при всех мучениях – было наслаждением. Нас это удовольствие захватывает независимо от содержания. Физически ощутимо, как автор, подобно дирижеру, взмахнув палочкой, выводит: «Начали! Строки пятая и шестая…» Это эссе с обещающим мало радостей заглавием: «В пустыне, на берегу тьмы». Заголовки Самуила Лурье вообще особая статья. Вот, к примеру, Чарли Чаплин приглашает нас на кошмарную экскурсию «Огни Большого Дома». Или такой разворот: «Умом – Россию?» Тютчев, как говорится, «отдыхает».

Собственно острое филологическое зрение никуда из текстов Лурье не уходит, и мне всегда было жаль, что литературоведы обходят его публикации стороной, даже очевидные текстологические открытия. Так еще в студенческую пору он сумел прочитать тысячекратно повторяемую строчку Крылова совсем иначе, чем мы ее назидательно произносим. «А ларчик просто открывался», – говорим мы, упирая на то, что открыть его труда не составляет, сделать это «просто». Чрезвычайно развитое у Сани «чувство текста» надоумило его перенести ударение на конец предложения, на слово «открывался» (то есть ящик и заперт не был). Или вот Шекспир, всем миром изученный, как теперь и Набоков в англо-русском культурном ареале. Но только Лурье заметил в «Приглашении на казнь» отклик на «Меру за меру» – «мрачную комедию» об исторических сдвигах, выводящих на сцену «шутов на ролях исполнителей приговоров».

А уж в какой перл Самуил Лурье превратил десятилетиями вынашиваемый сюжет с Николаем Полевым, далеко не всякому филологическому уму представимо. Насколько я знаю, все началось с прозаической детали, с «пустяка»: почему несчастный издатель «Московского телеграфа» завещал похоронить себя в халате?

Или вот Санин взгляд на персонажей «Капитанской дочки». Кто еще мог бы уловить в наружности Швабрина пушкинские черты: «…невысокого роста, с лицом смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым»? И что если вообразить себе двойной портрет Швабрина и Гринева, то едва ли не откроешь в нем зашифрованную судьбу самого автора романа? Явление утратившего честь Швабрина с голосом блюстителя чести Пушкина… Это финал статьи «Ирония и судьба». Достойно Тертуллиана: «Истинно, ибо абсурдно»! Недоказуемо, дерзко, но блестяще! Хотя и «чушь» – с точки зрения громогласно откликнувшегося на изложение автором этой идеи в Доме писателя присутствующего на докладе почтенного историка литературы. Более вразумительного комментария не нашлось.

Литературоведом академического типа Самуил Лурье не стал и вряд ли мог стать: на текст он и сам смотрит в первую очередь как художник. Всякое сходство ему смешно, глядит в его интерпретации оксюмороном. И в этом своем ви́дении он солидарен с Набоковым. «Универсальное» вроде бы есть, но оно – «тень», «облако», не воспроизводимое без «единичного», без психологических сущностей, выражающих характер отдельного индивида. А потому извлекается лично, персонально. Для Сани цель сочинительства – добыть из «пустяка», когда речь идет о писателе, его «собрание сочинений».

Никакие литературоведческие методологии, никакие принятые тем или иным сообществом дискурсы Лурье не удовлетворяют, содержа в себе реальную угрозу его собственному речевому статусу. Можно поэтому считать удачей, что никто так и не выявил жанр, в котором Самуил Лурье творил. Саня называл себя «просто литератором», полагая таковым же и своего героя Писарева. Поверим этой простоте.

В глаза бросается здесь другое: тот же «трактат» «Изломанный аршин» написан с чрезвычайной интеллектуальной дерзостью, Самуилу Лурье свойственной прежде всего, если взглянуть на его тексты sub specie aeternitatis. По силе выразительности и по усвоенному методу они похожи на гоголевские «Записки сумасшедшего»: правда, вскрывающая безумие мира и на него помноженная. Нужно неимоверное напряжение мысли, чтобы так думать и так писать. Собственно, вся Санина жизнь была непрерывным процессом мышления, включающим и борьбу с разрывами сознания. При известной дискретности они имеют свою логику и последовательность. Путь от вспышки к вспышке. Если принять и уловить их код или хотя бы направление, найти связующие эту систему слова, то очнемся мы внутри глубоко художественного текста. Разрывы в нем распахивают окна в мир.

В этом мире мы с ним после университета встречались эпизодически: я уехал в Архангельск, работал там в издательстве. Саня год «по распределению» отдал сельской школе. Вернувшись из Архангельска, я застал его в должности старшего научного сотрудника Всесоюзного музея А. С. Пушкина, мне же досталась доля редактора самого, нужно сказать, одиозного отдела массово-политической литературы в «Лениздате». С ним я неблагополучно расстался довольно скоро – ровно в 50-ю годовщину Октября. Тут дорожки наши с Саней начали разбегаться, не всегда переплетаясь. К моему удивлению, мой друг оставил пушкинистику ради участия в современной литературной жизни – занял место редактора отдела прозы в журнале «Нева». Печататься Самуил Лурье начал сравнительно (со своими сверстниками) рано – в журнале «Звезда» (1964. № 4), однако в советское время публиковаться ему удавалось лишь изредка: несколько рецензий и очерков из истории литературы и живописи.

От самиздата он отстранился принципиально – и на всю жизнь. Как и его сверстник и приятель с университетских времен Сергей Довлатов, прежде всего Самуил Лурье хотел стать профессиональным литератором.

На главную из написанных им в те годы вещей – роман «Литератор Писарев», подготовленный к печати и анонсированный издательством «Детская литература», – договор был расторгнут и набор рассыпан по инспирированному госбезопасностью указанию Госкомиздата РСФСР. Журнальный вариант в «Неве» (1979. № 7–8) утешил Саню мало. Очень хотелось увидеть изданной свою книгу. Но ведь и в