ИЗ ПИСЬМА Л. Н. ТОЛСТОГО К М. О. МЕНЬШИКОВУ

«1895 г. Августа 26–29. Я. П.

Дорогой Михаил Осипович <…>

Вы пишете, что непротивление злу Никиты, доходящее даже до добродушного служения злу, выше непротивления тех людей, которые, как вы говорите, не противясь злу насилием, враждебно относятся к тем, которых они считают злыми, раздражаются на них.

Тут есть большая, опасная и очень распространенная ошибка. Есть любовь не только к людям, но ко всем существам, непосредственная, неразумная, доброжелательство, одинаковое к злым и добрым, потому что оно не различает злых от добрых, ласковость добрых ручных животных, и почти таков Никита, и таковы были когда-то все мы, таковы все дети. И это есть низшая степень любви. И есть другая, высшая степень любви, тоже одинаковая к злым и добрым, но не потому, что она не различает злых и добрых, а потому, что она победила уже недоброжелательство к злым, стала выше его и дошла до сознательной разумной любви. Это есть высшая степень любви, святость, до которой, как мы знаем по Евангелию, не дошел и Христос в то время, когда он обличал фарисеев, и дошел только тогда, когда с креста жалел тех, которые не знали, что творили. Это два полюса любви, и от первой до второй бесконечное количество ступеней, и все мы, вышедшие из детства люди, стоим на одной из них. Крупные подразделения этих ступеней такие: 1) безразличное отношение к злым и добрым (Никита), 2) различение злых и добрых и употребление насилия против злых (возмездие, закон Моисея), 3) различение злых и добрых и сознательное непротивление насилием против злых и все-таки недоброжелательство к ним — это та ступень, на которую теперь только начинают подниматься люди, на деле исповедующие закон Христа, и 4) различение злых и добрых, непротивление злым и еще большее, чем к добрым, доброжелательство и любовь к ним (это высшая, божеская святость). Между этими главными ступенями есть много промежуточных. Движение же по этим ступеням, восхождение от низших к высшим, есть движение человеческой жизни, каждого отдельного человека и всего человечества, и единственный смысл как отдельной, так и общей жизни. Говорить же, что тот, кто не достиг высшей ступени, а находится на одной из промежуточных, стоит ниже того, кто стоит на самой низшей и не начинал еще восхождение, только потому, что мы знаем и можем представить себе высшую ступень, — есть большая ошибка. Я понимаю, что Никиты могут прельщать своей стихийной христианственностью, но про них можно только сказать, что они то дерево, из которого легко делаются хорошие святые, но нельзя говорить, что человек, работающий над единственно свойственной человеку работой, старающийся не противиться злу насилием, несущий всю тяжесть этого, но не в силах еще вырвать из сердца раздражение на злых, стоит ниже того, который еще не начинал этой работы. Письмо это я пишу вам, как другу и брату, а не для печати, и потому вы очень обрадуете меня искренним, обдуманным перед Богом ответом. Любящий вас Л. Толстой» (68, 148–149).

Тютчев Ф. И. Фотография А. И. Деньера

Важно, что для Тютчева и Толстого сам момент пробуждения в душе тяги к бессмертию, «живой вере» (проблеск самосознания) указывал на глубинную связь человека с Богом, истинным «Хозяином жизни».

С. 278. Я. П. ПОЛОНСКОМУ, 1865. Т.!!!

Слева отчеркнуто все стихотворение, состоящее из 4 строк; подчеркнуты слова «во мраке незаметный» и «скудный дым».

Нет боле искр живых на голос твой приветный,

Во мне глухая ночь, и нет для ней утра!

И скоро улетит, во мраке незаметный,

Последний, скудный дым с потухшего костра.

30 мая 1865.

Четверостишие Тютчева стало ответом на стихотворение Якова Петровича Полонского.

Яков Петрович Полонский

«Ф. И. Тютчеву» (1865)

Ночной костер зимой у перелеска,

Бог весть кем запален, пылает на бугре,

Вокруг него, полны таинственного блеска,

Деревья в хрусталях и белом серебре;

К нему в глухую ночь и запоздалый пеший

Подсядет, и с сумой приляжет нищий брат,

И богомолец, и, быть может, даже леший;

Но мимо пролетит кто счастием богат.

К его щеке горячими губами

Прильнула милая, — на что им твой костер!

Их поцелуй обвеян полуснами,

Их кони мчат, минуя косогор,

Кибитка их в сугробе не увязнет,

Дорога лоснится, полозьев след визжит,

За ними эхо по лесу летит,

То издали им жалобно звенит,

То звонким лепетом их колокольчик дразнит.

Так и к тебе, задумчивый поэт,

К огню, что ты сберег на склоне бурных лет,

Счастливец не придет. Огонь под сединами

Не греет юности, летящей с бубенцами

На тройке ухарской, в тот теплый уголок,

Где ждет ее к столу кутил живой кружок

Иль полог, затканный цветами.

Но я — я бедный пешеход,

Один шагаю я, никто меня не ждет…

Глухая ночь меня застигла,

Морозной мглы сверкающие иглы

Открытое лицо мое язвят;

Где б ни горел огонь, иду к нему, и рад —

Рад верить, что моя пустыня не безлюдна,

Когда по ней кой-где огни еще горят…

Иван Бунин считал, что Толстой «господином смерти не был, весь свой век ужасался ей, не принимал ее». Но писал о ней часто — в дневниках, письмах, художественных произведениях, философских трактатах. Пожалуй, мало кто в литературе сумел подняться до той мощи, которая была присуща Толстому при описании предсмертных ситуаций и самой смерти.

В своем Дневнике 12 июля 1886 г. П. И. Чайковский записал:

«Прочел „Смерть Ивана Ильича“. Более чем когда-либо я убежден, что величайший из всех когда-либо и где-либо бывших писателей-художников есть Л. Н. Толстой. Его одного достаточно, чтобы русский человек не склонял стыдливо голову, когда перед ним высчитывают все великое, что дала человечеству Европа»[127].

В стихотворении Тютчева Я. П. Полонскому не метафизика смерти, а почти реальное ощущение ее близости, будто умирающий видит себя с высоты, со стороны, и видение это не простого человека, а человека-художника.

Для него

потухший костер — угасший огонь вдохновенья, угасшая жизнь. Возможно, он был ярким и мощным. Но теперь нет