Затем Тони пришел ко мне в комнату и рассказал мне все о суде над Адамом. Адам заметил его, долго пристально смотрел на него, но ничем не подал виду, что узнал, а затем стал наклоняться вперед и назад, как бы покачиваясь. Он был без галстука, чисто выбрит и очень бледен. Тони весьма внимательно обследовал зал суда и пришел к выводу, что отбить кого-либо силой там совершенно невозможно. Даже так называемая «публика» состояла в основном из головорезов и полицейских, причем вооруженных. Он ушел из зала еще до оглашения приговора, зная с самого начала, каким он будет.

Сейчас каждую ночь налеты, но Тони устроил нам пропуск в служебный бункер фирмы Сименса[822], что через дорогу. У них чудесный подвал глубоко под землей, там чувствуешь себя в полной безопасности. Мы обычно пережидаем налеты вместе с ночной сменой; один из рабочих — симпатичный француз, и мы вместе мечтаем вслух о том, как прекрасен будет снова Париж, когда война кончится.

Пятница, 25 августа. Лоремари Шёнбург оправилась от краткого приступа отчаяния и снова готовится в поход. Мы наконец выяснили, что место их заключения — военная тюрьма — находится возле станции Лертер[823]. Она уже побывала там и с помощью сигарет, добытых Перси Фреем, подкупила одного из охранников, который согласился передать Готфриду Бисмарку записку на крохотном кусочке бумаги. Он даже принес ответ, в котором Готфрид жаловался на паразитов, просил прислать порошок от вшей и немного еды, так как им дают только черный хлеб, а он у него не усваивается. Он не получил ни одной передачи, так что, видимо, единственная альтернатива — каждый день приносить ему бутерброды. Лоремари хочет спросить охранника, не находится ли там также и Адам Тротт, но следует проявлять осторожность, поскольку официально его нет в живых и любое необдуманное проявление любопытства может насторожить их и затруднить бегство или даже ускорить его казнь.

Многие, включая Лоремари, шокированы тем, что я так радуюсь, что Адам, возможно, еще жив. Гораздо лучше быть мертвым, говорят они, чем ежедневно подвергаться пыткам. Но я не соглашаюсь и продолжаю надеяться на чудо.

Вдруг я подумала о Петере Биленберге и его плане устроить засаду на автомобиль, которым Адама возили на допросы в штаб-квартиру гестапо. Когда он тогда приходил в министерство, он был так полон надежды и оптимизма. Сегодня я поехала автобусом к нему домой, в Далем. Мне открыла девушка, которая подозрительно оглядела меня, преградила дорогу и отказалсь вступать в разговор; она только сказала, что Петера[824] нет и некоторое время не будет. Я почувствовала, что она знает больше, чем говорит, но не доверяет мне, поэтому я сказала ей, что я из Министерства иностранных дел и что я работала с господином фон Троттом. Выражение ее лица изменилось, она ушла в глубь дома, и ко мне вышла другая девушка. Эта оказалась более дружелюбной; она сказала мне, что Петер пропал, не видели его и на фабрике за городом, где он работает. Я попросила дать мне его адрес, так как мне необходимо срочно с ним встретиться. Она сказала, что охотно верит, но писать нет никакого смысла, поскольку письма все равно не дойдут. Что означало, что он тоже арестован.

Я ушла совершенно растерянная. В ожидании автобуса я уселась на обочине, от усталости и огорчения не в состоянии даже стоять. Куда ни пойду, все исчезают один за другим; не осталось никого, к кому можно было бы обратиться за помощью. Сейчас арестовывают тех, кто был просто знаком с заговорщиками или работал с ними в одном учреждении. Не знаю, был ли сам Петер активным участником заговора, но в Геттингенском университете он и Адам принадлежали к одному и тому же братству и были близкими друзьями. Одного этого достаточно, чтобы его скомпрометировать.

Петер Биленберг был в то время директором фабрики в Польше, оккупированной Германией. Узнав 25 июля об аресте Тротта, он поспешил в Берлин, чтобы организовать его спасение; именно тогда он обсуждал свой план с Мисси. Но не успел он вернуться в Польшу, чтобы окончательно доработать этот план, как его самого арестовали и поместили в ту же тюрьму на Лертерштрассе.

И тут я вспомнила про Клауса Б. Хотя в прошлом я всегда уклонялась от чрезмерно приятельских отношений с ним, потому что не была уверена, какую игру он ведет, теперь я решила, что если он действительно работает там, где я подозреваю, то он единственный, кто может мне помочь. Вернувшись в город, я нашла еще действующий пока телефон-автомат и позвонила к нему на работу. Я сказала, что должна срочно увидеться с ним. Он велел мне ждать его у станции «Цоо». Мы прошли мимо разрушенной церкви Гедехтнискирхе по улице Будапештерштрассе; я рассказала ему все. Когда я кончила, он остановился и, глядя на меня с лукавой улыбкой, сказал: «Так вы думаете, что я один из них!» — «Я надеюсь, что это так, — выпалила я, — потому что тогда вы, возможно, сумеете что-нибудь сделать!» Он тут же посерьезнел и сказал, что постарается выяснить, как обстоят дела, и если хоть что-то сделать можно, то я могу на него положиться. Мы договорились встретиться завтра у разрушенного отеля «Эден».

Суббота, 26 августа. Сегодня я спросила посланника Шлайера, нельзя ли меня уволить, поскольку я хочу поступить в Красный Крест и стать медсестрой. Ведь если что-нибудь случится с Джаджи Рихтером и Алексом Вертом — моими последними друзьями здесь, — то я останусь один на один с этой шайкой. Единственная проблема заключается в том, что это может быть воспринято как жест солидарности с теми, кого уже «ушли». Ответ Шлайера был малоутешителен: доктор Сикс, сказал он, никого не отпускает по собственному желанию. Видимо, единственный выход — снова заболеть.

После работы я поспешила к отелю