в повести Бородина «Расставание». Ее герой, тридцатилетний литератор-поденщик, никак не может найти себя. Он вроде бы и чувствует лживость среды, в которой он живет, и страдает от собственного приспособленчества к ней, и рвется порвать с ней, зажить по-человечески, честно. Но, мечтая о том, продолжает писать пропагандистские сочинения, участвовать во лжи. Его отец преподает марксизм-ленинизм, мать и сестра увлечены либерал-русофобским диссидентством. Ученые степени родителей «добыты откровенной халтурой». Семьи нет. Дома нет. Основ нет. Есть инстинктивное желание правды, но оно подавленно страхом тюрьмы и лишений и привычкой к лживому образу жизни. Вспыхнувшее чувство к дочери отца Василия на какое-то время пробуждает в Геннадии лучшие стремления. «У человека должно быть в жизни что-то, за что он готов на жертву. Оно должно быть. Иначе нет человека, а только животное», – утверждает он. Однако очередное намерение начать честную жизнь с дочерью священника вскоре разбивается вдребезги. Прежняя подруга Геннадия оказывается беременна, и он женится на ней. И, отрекаясь от высокой мечты, уже выстраивает оправдание всей своей будущей жизни приспособленца и халтурщика: «Мы, положим, не ах как чисты, но зато кротки. Мы живем своей странной жизнью, не нами придуманной, но разве у нас есть выбор? И разве нам нужен выбор? И разве он возможен, выбор?»
Произведения Бородина в те годы были под запретом, иначе, вполне может статься, явились бы на сцене БДТ. Подобно пьесам Вампилова, герои которого поражены тем же духовным недугом – атрофией воли. При котором легче плыть по течению, калеча собственную, и не только, жизнь, пить горькую, опускаться, уходить из жизни, но только не бороться за нее, только не предпринимать каких-то действий.
Антон Чехов создал самую обширную галерею таких персонажей. Довольно их и у Горького, в его лучших произведениях, в которых соцреализм еще не вытеснил литературу. Тема волевого паралича становится, по сути, второй сквозной линией репертуара БДТ и творчества Товстоногова.
Впервые она прозвучала в горьковских «Варварах», поставленных режиссером вскоре после прихода в БДТ. Чуткие критики отмечали, что этим спектаклем Георгий Александрович открыл «другого Горького», не «буревестника революции», но психолога, знатока человеческих душ. Так, литературовед Борис Бялик указывал:
«В последнее время получило некоторое распространение одностороннее и поверхностное понимание драматургии Горького, сводящееся к противопоставлению ее всей предшествующей реалистической драматургии, особенно – Островскому и Чехову. Новаторство Горького толкуется как замена подтекста – “надтекстом”, как отказ от психологического реализма во имя одной публицистичности. Ленинградский спектакль “Варвары” – это прямое и страстное опровержение таких представлений. Это напоминание о тех особенностях горьковской драматургии, которые, казалось бы, известны каждому сценическому истолкователю Горького, но о которых надо напоминать снова и снова, и каждый раз по-новому».
Объясняя выбор для постановки не самой дотоле «кассовой» пьесы «великого пролетарского писателя», Товстоногов пояснял:
«В чем же заключалась для меня современность пьесы Горького “Варвары”? Провинциальной России, которую он описывает, и людей, населяющих ее, давно уже нет, но осталось еще варварство в нас самих. Варварство, проявляющееся в родительском эгоизме, варварство в пренебрежении к чужой судьбе. Варварство старомодное и варварство, щеголяющее в модных одеждах. Варварство смиренное и агрессивное. И Горький со всей страстностью огромного художника-гуманиста призывает нас сохранять в себе человеческое. Он предупреждает, что измена человеческому однажды может привести к катастрофе. Эта измена уродует душу человека, она может сломать жизнь другим. Так в “Варварах” незаметно для каждого свершилось преступление против человечности – бессмысленно и жестоко была убита Надежда Монахова, убита пошлостью, равнодушием».
Главные роли – Надежды Монаховой и Черкуна – были доверены дебютантам, Татьяне Дорониной и Павлу Луспекаеву. «Мы ждали, как они себя проявят, как будут репетировать. Ведь приход новых артистов – это своеобразный экзамен не только для них, но и для уже сложившейся труппы. Теперь я воспринимаю тогдашних новичков как незаменимых в своих ролях в “Варварах”», – вспоминал Евгений Лебедев, исполнявший роль Монахова.
Доронину Товстоногов пригласил в театр именно на роль Надежды, сразу безошибочно угадав масштаб таланта начинающей актрисы. О первой репетиции Татьяна Васильевна вспоминала:
«Полицеймако смотрел сквозь толстые стекла очков – приветливо и по-отечески. Красавец Стржельчик встал и первым стал знакомиться. Казико сидела во главе стола – круглое обаятельное лицо, короткая стрижка на совсем седых волосах, мягкие полные губы улыбаются. Актриса – на амплуа героинь, встала, подошла к окну и громко, поставленным голосом сказала, обращаясь ко всем и ни к кому: “Ша-а-гает, говнюк”. Это относилось к актеру, бегущему через дорогу к театру. Стржельчик посмотрел в сторону окна осуждающим взглядом и тоже поставленным голосом произнес: “Вот мы какие”. Потом повернулся к нам и сказал: “Вы садитесь, садитесь, не стесняйтесь”.
Дверь широко распахнулась, и вошел наш московский знакомый – Павел Луспекаев.
Он чуть припадал на левую ногу, тогда только чуть-чуть, почти незаметно, словно она была немного тяжелее, чем правая. <…>
В коричневом костюме, который так шел к нему, оттенял густой цвет его глаз – темных, больших, в светлой рубашке и с “интеллигентным” лицом. Увидев нас, он забыл об “интеллигентном лице”, рассиялся своей улыбкой с “фиксами”, протянул мягкую руку и сказал: “Ребята, вы здесь?” Он смело прошел и сел в центре стола. Вошел Товстоногов. Он поздравил всех с началом работы над хорошей пьесой и сказал: “Прошу”. Это означало, что сразу начнем читать по ролям. Потом я не удивлялась, что он так стремительно включает всех в работу, но тогда была удивлена – я ждала долгого разговора под названием “режиссерская экспликация”.
Товстоноговское решение спектакля – начиналось “до того”, как он приходил на первую репетицию. Решение созревало и ясно проявлялось уже тогда, когда вывешивали распределение ролей. В этих его распределениях и выявлялось решение. Это была высокая профессиональность, замечательное видение и безошибочное угадывание.
После, работая в других театрах и с другими режиссерами, я часто вспоминала “метод” Товстоногова. Он не любил болтовни “около” ролей, пьесы, он сразу приступал к делу и делал замечания конкретно, а не “вообще”. Он был лаконичен и понятен в своих требованиях и пожеланиях.
До моей первой реплики в “Варварах” – несколько страниц. Я уткнулась в маленькую, белую, прошитую нитками тетрадочку-роль. Мысль отсутствует. Одна эмоция. Ее можно назвать волнением – это “вообще”, а конкретно – тошнота, сердце бьется, как во время бега, и горечь во рту. Вот-вот, через несколько реплик – моя. Я сжимаю руки, чтобы не дрожали, они от этого задрожали сильнее, я прячу их под стол, потом опять беру тетрадку. Сейчас, буквально через минуту, надо говорить: “Француз не верен, но любит страстно и благородно…” Все – не так. Без-з-здарно начала!
Слышу
