И ринься бодрый, самовластный

В сей животворный океан.

Тютчева „Весна“, которую я всегда забываю зимой и весной невольно твержу от строчки до строчки» (60, 264–265).

Стихотворение, которое Толстой по весне «твердил от строчки до строчки», далеко не общепривычно с точки зрения раскрытия темы прихода весны. Оно совсем иное, чем «Вешние воды», знакомые нам с раннего детства.

Первая строфа о гнетущей руке судьбы, обмане, старости, страданиях и тяжких испытаниях заканчивается приветствием весны. А далее следует такое описание весны, что оно больше бы подходило к лютой зиме. Весна своенравна, она всесильна, она бескомпромиссна, подобно божествам «блаженно-равнодушна». Она послушна только своим законам, взор ее сияет бессмертьем и т. д. Она ничего не хочет знать о страданиях человека, о зле и горе. Каждый ее приход не сравним с предыдущим. В ней все дышит новизной, листва дерев «вся в настоящем разлита».

Человеку, «игре и жертве жизни частной» (т. е. не вечной), предлагается вырваться из повседневной суеты, «отвергнув чувств обман», и ринуться бодро и самовластно (т. е. без оглядки на прошлое) «в сей животворный океан». НАДО ПРЕОДОЛЕТЬ СТРАДАНИЯ И ОБМАНЫ, чтобы хотя бы на миг приобщиться к «БОЖЕСКО-ВСЕМИРНОЙ» ЖИЗНИ.

Лаконизм, емкость метафоризации, глубина и смысловая многомерность двойных эпитетов («светла, блаженно-равнодушна», «благоухающие слезы», «жизни божеско-всемирной»), но главное — тютчевское умение вести читателя по своим лабиринтам, чтобы в итоге открыть ему врата «божеско-всемирной» жизни.

Весна — любимое время года Толстого

В его произведениях много пейзажных зарисовок, еще больше в письмах и дневниках. В них иногда проглядывает «тютчевское влияние». Достаточно вспомнить переживания князя Андрея в весеннем лесу до и после встречи с Наташей.

ИЗ РОМАНА Л. Н. ТОЛСТОГО «ВОЙНА И МИР»

Фрагмент из II тома, III части, главы I

На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично-растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.

«Весна, и любовь, и счастие! — как будто говорил этот дуб, — и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они — из спины, из боков; как выросли — так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».

Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего-то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.

«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, — думал князь Андрей, — пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, — наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно-приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая (10, 154–155).

Фрагмент из II тома, III части, главы III

Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.

Целый день был жаркий, где-то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцевитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.

«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны, — подумал князь Андрей. — Да где он», — подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, — ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», — подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, — и всё это вдруг вспомнилось ему.

«Нет, жизнь не кончена в 31 год, — вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. — Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтоб и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы не жили они так независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!» (10, 157–158).

С. 85. МAL’ARIA. 1830. Т.

Первую строфу от второй Толстой отделил ломаной линией.

Люблю сей Божий гнев! Люблю сие, незримо

Во всем разлитое, таинственное зло —

В цветах, в источнике прозрачном, как стекло,