Частная опера не умерла все же. Правда, предприятие Кожевникова существовало недолго. В искусстве вообще и в оперном в частности Кожевников смыслил не много. Оперу он затеял главным образом, если не единственно, с целью сделать примадонной свою жену Коратаеву, бывшую солистку Большого театра, где она исполняла партии колоратурного сопрано.

На смену Кожевникову пришел человек совершенно иного склада – Сергей Иванович Зимин. Зимин был культурен и не честолюбив. Он искренне любил оперное искусство. С любовью подобрал труппу. Советовался во всем с Саввой Ивановичем. Главным художником в опере Зимина стал Федор Федорович Федоровский. Федоровского заметил зорким своим оком Серов, указал на него Мамонтову. Мамонтов оценил выбор Серова и рекомендовал Федоровского Зимину. Работали у Зимина временами и Коровин, и Аполлинарий Васнецов, и Малютин, и Головин, а потом и молодые петербургские художники, группировавшиеся вокруг «Мира искусства»: Бакст, Бенуа, Билибин. Зимин всегда подчеркивал, что он – продолжатель дела, начатого Мамонтовым, всегда говорил это журналистам, интервьюировавшим его. Каждые пять лет устраивал в театре юбилеи, на которые почетным гостем был приглашаем Савва Иванович Мамонтов. А годом начала Частной оперы Зимин считал 1885-й и отмечал в 1905 году 20-летие, в 1910-м – 25-летие, в 1915-м – 30-летие оперы.

«Савва Иванович, – вспоминал впоследствии Зимин, – всегда, когда приходил ко мне на спектакль в театр, в антрактах замечал: „Ничего, ничего! На верной дороге стоите и москвичам настоящее искусство показываете!“»

Сам Зимин был скромен.

– Кое-что все-таки удалось, – говорил он, несколько смущаясь. – Может быть, хуже, чем у Мамонтова, без его размаха и фантазии, но удалось.

В 1916 году Зимин купил у Мамонтова врубелевскую «Принцессу Грёзу», чтобы украсить этим панно фойе Солодовниковского театра и лишний раз подчеркнуть преемственность своего предприятия.

Не забывал Савву Ивановича и Станиславский, приглашал на генеральные репетиции, на премьеры в Художественный театр. Когда ставили «Снегурочку» – не как оперу, разумеется, а как драму – и главным декоратором оставался прошедший мамонтовскую школу Виктор Симов, была устроена экспедиция за крестьянской одеждой, только не в Тульскую губернию, а в Вологодскую. Возможно, это было сделано не без участия Мамонтова: вспомним его письмо к Елизавете Григорьевне, написанное с берегов Двины о городке Красноборске, который был, наверное, столицей Берендея.

Вообще, сбор материалов и реалий этнографического или исторического характера прочно вошел в жизнь Художественного театра. Перед постановкой шекспировского «Юлия Цезаря» ездили в Рим, а перед постановкой «Власти тьмы» – на родину Толстого, в Тульскую губернию. Быт героев горьковского «Дна» изучали в самой натуральной ночлежке Хитрова рынка.

Разумеется, этими внешними примерами сходства не исчерпываются уроки, воспринятые Станиславским у Мамонтова. И не это главное. Главное – традиция театральной правды, подлинности, она продолжала жить и развиваться в Художественном театре.

Когда в 1905 году Станиславский в содружестве с Мейерхольдом организовал экспериментальную новаторскую студию (так называемую Студию на Поварской), Савва Иванович принял самое живое участие в ее работе. Станиславский, подобно Мамонтову, всегда считал, что артисты должны знакомиться со смежными видами искусств, в частности с живописью и скульптурой. И Мамонтов организовал при студии выставку работ молодых художников и скульпторов, постоянно меняя экспозицию.

Еще несколько слов об оперных делах.

«В 1903 году, – пишет в своих театральных воспоминаниях Вс. С. Мамонтов, – Общество любителей оркестровой, камерной и вокальной музыки затеяло постановку в театре „Эрмитаж“ оперы Эспозито „Каморра“ и обратилось за помощью к Савве Ивановичу. Старик не вытерпел – опера была написана на его либретто – загорелся и вплотную занялся режиссерской работой.

„Каморра“ прошла несколько раз с большим успехом».

Постановка оперы была отмечена прессой. Весьма строгий критик Н. Д. Кашкин очень высоко отозвался о ней. «Оказывается, – писал Кашкин в „Московских ведомостях“, – что при наличии умелого, понимающего дело режиссера русская комическая опера может быть создана немедленно, и этот жанр, не имеющий ничего общего с безобразным чудищем, именуемым русской опереттой, весьма заслуживает внимания.

В комической опере сценическая талантливость и живость едва ли не важнее силы голоса, а тут, вероятно благодаря режиссеру, веселое оживление царило на сцене».

В 1902 году умер Антокольский. Хоронили его в Петербурге, и Савва Иванович поехал на похороны.

В последние годы отношения с Антокольским были сложные. В 80-е годы Антокольский часто приезжал в Абрамцево, были они с Саввой Ивановичем на «ты», Савва Иванович называл его Мордухом, а Антокольский Савву Ивановича – Шава, чем немало потешал мальчиков, но иначе говорить он не мог, он даже писал «Шуриков» (вместо Суриков).

Антокольский долгие годы был главным наставником и судьей Саввы Ивановича во всем, что касалось скульптуры.

«Помню, какой гордостью переполнились наши детские сердца, – вспоминает Вс. С. Мамонтов, – когда Марк Матвеевич на одной из работ моего отца – барельефе его двоюродной сестры З. Н. Якунчиковой – написал карандашом: „превосходно“. Барельеф этот сохранен с упомянутым автографом Антокольского в… Абрамцевском музее».

Однако в 1892 году произошел конфликт – немного досадный – из-за статуи Ермака. Статуя Мамонтову не понравилась. Вс. С. Мамонтов объясняет это падением искусства Антокольского. Это неверно.

Искусство Антокольского осталось на том же уровне, что и в 70-е годы. Но не осталось на том же уровне все русское искусство. Оно шло вперед. А Мамонтов зорко вглядывался в это новое, жадно впитывал его. Вкус этого человека никогда не пребывал в статичном состоянии, и теперь статуя Антокольского показалась ему вчерашним днем. Когда Антокольский услышал отрицательный отзыв о статуе из уст Мамонтова, он был очень огорчен. Какой разговор произошел между ними – неизвестно, но Стасову Антокольский писал: «В Москве я не долго оставался. С Мамонтовым я покончил худым миром: все-таки лучше, чем ссора».

Но когда в 1900 году Поленов обратился к Антокольскому с просьбой подписать письмо от художников к Савве Ивановичу, Антокольский тотчас же ответил: «Я подпишусь обеими руками, только поскорее». Он и сам написал от себя письмо Савве Ивановичу, а Поленову советовал: «Я убежден, что если бы мы все, художники, подали прошение вел. кн. Владимиру Александровичу как своему президенту, прося его ходатайствовать об освобождении Саввы Ивановича, причем выставили, сколько он сделал для нас, художников, следовательно, для искусства, такая просьба, повторяю, имела бы, наверно, свой благоприятный исход. Повторяю еще раз: в этом я почти убежден, и это, конечно, будет со стороны художников очень, очень хорошо… Что же касается до моей подписи, то одолжаю тебе на это обе руки, хотя они