уже военно-политические соображения приводили к выводу, что армия и флот европейского порядка не могут быть поддерживаемы тылом, лишенным некоторых, хотя бы минимальных, элементов построенной по-европейски промышленности.
Эти тенденции самодержавного штаба совпадали с тенденциями верхов торговой буржуазии и чрезвычайно усиливали влияние этого класса.
Эти же соображения крайне ослабляли оппозицию той части барства и духовенства, которая готова была стоять за старину. Решающим при этом являлось то, что самодержавие, начиная с Иоанна Грозного, если не раньше, обрело некоторый новый метод искания себе опоры во внутренних и внешних распрях, и некоторый новый слой господствующих, служивший для него источником силы. Таким слоем было помещичество. Необыкновенная сила российского самодержавия перед всеми элементами населения заключалась именно в том, что в Европе, где города развились мощно, с ними приходилось считаться непосредственно, т. е. не только покровительствовать им, но испытывать на себе давление их требований. Русские же города в этом отношении были достаточно немощны, играя определенную экономическую роль, толкая страну вперед на пути европеизации. Содействуя такого рода предприятиям самодержавия, города вместе с тем долго, долго не осмеливались громко заговорить о своих правах.
Помещичество необ’ятной страны, создавшееся параллельно с силой московских царей, нашло как раз основной узел своей организации в самодержавии, как таковом. Оно опять-таки не могло найти никакого другого организующего центра. Распыленное, индивидуально слабое, держащееся только покровительством царя – оно во всей своей массе составляло, тем не менее, основу военной силы самодержавия; представляло собою, правда расточительный, нелепый, но тем не менее достаточно сильный аппарат для стягивания еще более распыленной и дезорганизованной крестьянской массы, из которой выколачивалась в последнем счете и военная и экономическая мощь государства. Самодержавие непосредственно через помещиков опиралось на бесправную безоружную крестьянскую Россию, и это позволяло ему в значительной мере игнорировать полуувядшую феодальную верхушку знати и действовать во многих случаях довольно самостоятельно.
Помещичество, конечно, было прежде всего заинтересовано в военно-политической и, в значительной мере, торговой мощи страны. Потому времени это было самое государственное сословие. Отдельные помещики могли совершенно не сознавать этого и быть настоящими дикарями, но классовое чувство в этих случаях, проявляющееся обыкновенно, как известный социальный инстинкт, подсказывало помещикам, что их благосостояние теснейшим образом связано с ростом великодержавности России.
Великодержавность была об’ективно возможна, ибо исторически сложилась страна с огромной территорией и редким, но многочисленным населением. Все дело было только в том, чтобы использовать эту стихию к наибольшей выгоде правящих. Такой метод нашли именно в приспособленной к этой цели европеизации. Ее и проводил Петр. Он мог опереться при этом на более или менее распространенную, ослабившую одних и усилившую других мысль, что без европеизации Россия может погибнуть под ударами западных соседей. Он опирался на интересы растущей буржуазии, он опирался на свое дворянское офицерство и на свое вымуштрованное, хорошо проваренное в казарме, крестьянское солдатство.
Петру не нужно было быть особенно мудрецом, чтобы понимать невозможность создать великодержавно без науки. В XVII веке это было уже бесспорно. Хотя религия держалась более или менее крепко и не только правительство, но и буржуазия были убеждены в необходимости ее, как скрепы повиновения низов. Хотя различные философские системы представляли собою как раз более или менее фальсифицированные выводы из молодой науки, попытки примирения их с религиозными элементами, тем не менее, фактически мысль буржуазии, уже тогда основного действующего класса, отчалила от религиозного берега. Мы знаем, что после ряда скитаний по морям, свободы торговли, свободы слова и совести, наконец даже политической свободы, буржуазия будет пытаться вновь причалить к этим покинутым берегам. XVIII в. был весною всех этих свобод, еще не вылупившихся из яйца времени. Для буржуазии было ясно, что широкое мореплавание, мануфактура с постепенным употреблением все более усовершенствованных механических и химических процессов совершенно немыслимы без развития математики, механических воззрений на природу и т. д. XVIII веку предоставлено было со всей остротой поставить вопрос о научном освещении явлений общественных. XVII век задумывался об этом сравнительно мало. Механика и математика были его преобладающими интересами и отсюда делал он необходимые и часто разрушительные экскурсии в области философии и религии для того, чтобы создать себе довольно крепкий фундамент для своих успехов.
Широчайшие построения Декарта, Малерба, Спинозы по своему социальному смыслу были прежде всего попытки, не объявляя прямой войны духовенству, создать логическую и психологическую атмосферу, в которой можно было бы с уверенностью добывать точные знания о природе.
Русская религиозная мысль была до ужаса слаба и скомпрометирована.
Искренне и свято верующих можно было найти, главным образом, среди раскольников, абсолютно темных, дикарски суеверных, совершенно неподатливых по отношению к прогрессу. Может быть из старообрядчества и был некоторый выход к свету, но он лежал совсем на других путях, чем путь государственного просвещения, естественно избранный Петром. Православие, как таковое, представляло из себя сплошное гниение.
Внизу, в крестьянстве, само собою разумеется, – языческое полуверие, в совокупности с суевериями и больше ничего, а наверху отсутствие всякого убеждения, пустой ритуал и на каждом шагу попрание всех начал какой бы то ни было христианской нравственности. По сравнению с убожеством русской религиозной мысли, Европа как в католицизме, так к в чисто буржуазных изводах христианства, в особенности кальвинистского толка, представляла собою недосягаемую твердыню религиозности.
Это обстоятельство более всего позволяло Петру превратить церковь в подсобный, подчиненный и слегка презираемый винт его государственной машины, а лично – подняться до странной смеси слабых остатков религиозного сознания со всешутейшим издевательством над религией.
Петр Великий был чрезвычайно мало связан узами религиозности и то же, конечно, надо сказать и обо всем окружавшем его бюрократическом генеральном штабе. Зато сознание того, что точные знания о природе являются базой правильного хозяйствования, правильного распоряжения людьми и вещами, крепко вошло в голову хозяев тогдашней России. Отсюда естественное стремление как можно скорее пересадить науку на русскую почву. Строя свою Санкт-Петербургскую Академию, Петр вовсе не думал механически пересадить приглашенных им многоученых немцев в Россию. Говорят, что Петр любил иностранцев; конечно, он находил в них более понимающих помощников, но он великолепно видел, что прививке науки должно во что бы то ни стало содействовать возникновение собственной национальной научной поросли, которая обеспечивала бы возможность большей независимости от Европы. Ленивого русского помещичьего щенка было невероятно трудно заставить учиться. Но Петр решил не жалеть палок и заставить долбить европейскую науку российских недорослей. Немцы призывались для этого, и к немцам отправляли хоть сколько-нибудь способных барчуков.
Очень характерны те, так сказать, кумовья, которые стояли у купели будущей Академии Союза Советских Социалистических Республик. Петр во многом брал свой устав от
